Солодовников Владимир
Вот и всё !
Солодовников Владимир
ВОТ И ВСЁ!
В село Ильинское я поехал по печальной надобности - на похороны тётки моей матери. Собственно, похороны были только что ритуальные, хоронили в одном гробу то, что осталось от двух старушек, сгоревших, как мне говорили, по трагической случайности во время пожара в домишке своём, в деревеньке Выселки; одна из этих старушек и была маминой тёткой. А поскольку кладбище на ближайшую округу было лишь в селе Ильинском, так и хоронили там. На похороны я, как ни торопился, опоздал: похоронили без меня; перекусив немного с дороги, отправился на кладбище, что расположилось на косогоре среди высоченных берёз. Пришёл я на кладбище один (село мне было знакомое, пару раз я проводил здесь свой отпуск у дальнего своего родственника, Петра Николаевича, крепкого и ещё нестарого, общительного мужика; и кладбище мне сельское нравилось своей чистотой и ухоженностью). Постояв у свежей могилы старушек, я направился уже к выходу, как заметил не очень и приметный памятник с простой надписью: "Курочкин Василий Иванович... Родился...Умер... ВОТ И ВСЁ!" Фамилия "Курочкин" мне была знакома. Когда-то, еще лет десять назад, она гремела на всю область. Такую фамилию носил председатель колхоза в ближайшей отсюда деревне Берёзовка. Придя в село, я, вдруг вспомнив о памятнике, поинтересовался этим у Петра Николаевича - не на могиле ли он бывшего председателя колхоза? Родственник подтвердил моё предположение: да, дескать, на могиле именно бывшего председателя Курочкина Василия Ивановича. К вечеру хозяин, как и намеревался, истопил баньку: такой баньки, как у него, не было, по его словам, нигде в округе. Банька и в действительности была хороша. Выстроена она была "по-белому", предбанник и парная были просторными, лавки заботливая и чистоплотная хозяйка Нюра, супруга Петра Николаевича, выскоблила на совесть кирпичом. Раздевшись в предбаннике, вошёл я в парную, с удовольствием вдохнул ароматный банный воздух, это уж Петр Николаевич запарил берёзовый веничек в кипятке с добавкой кедрового масла (где он его только откопал?). Ах, с каким вожделением поддал я кипяточку на каменку и залез на полок! Напарился до упаду, вышел из бани, как вновь на свет божий народился. А уж в горнице на столе пыхтел самовар, и стояла запотевшая бутылка водочки. Да с груздочками и мелкими маринованными пупырчатыми огурчиками мы её... Хорошо! Разливая водку по стопкам, Петр Николаевич держал бутылку, как огнестрельное оружие, даже левый глаз прищуривал, будто прицеливался. А как разлил, так на лице его появилось умильное выражение: кожа раскраснелась, морщинки разгладились, глаза излучали такое тепло и доброту - ну, залюбуешься! Как с таким-то хозяином не выпить? А за выпивкой, по сельским привычкам, потекли наши долгие неспешные разговоры о том, о сём, и, между прочим, зашёл разговор об упомянутом уже Василии Ивановиче...
- С Василием Ивановичем Курочкиным и старым другом его Александром Максимовичем Заботиным я был давно знаком,- раздумчиво и с остановками начал свой рассказ Петр Николаевич,- но хорошо и в подробностях узнал о них со слов Александра Максимовича. А Максимыч работал долгое время в нашей сельской школе учителем математики, жил в деревне Берёзовка, кажинный день из деревни пешком ходил он на работу из года в год. А узнал я обо всём, когда печь клал Александру Максимовичу в его бане, очень уж он на мою баньку завидовал, хотел этакую же у себя иметь. А что старику остаётся и бобылю, к тому же? Баня да рыбалка на речке - вот и все его удовольствия! Помнится мне, Василия Ивановича в живых-то уж не было, да, точно - не было. Был бы жив Василий Иванович, так и не рассказывал бы мне ничего дружок его старый, свои секреты они держали всё промеж себя, а так вот, за бутылкой водки тоже, и состоялся наш с ним разговор, с учителем, значит... А и то сказать, чего я стал бы по селу злословить о чужих-то людях? Бог им судья! Ну, значит, сложил я ему печку, протопили мы её берёзовыми поленцами (это полезно печке после кладки), а Максимыч мне и говорит: "Пойдем, Петр Николаевич, завтрева поутру на рыбалку, там и вспрыснем-обмоем печку, оно на природе-то и пьётся без устатку да всласть". "Чего бы,- говорю,- и не пойти, пойдём, однако". Утром следующего дня и встретился я с Александром Максимовичем на околице их деревни, идти до неё недалече из села (да ты, поди, знаешь, сам не раз рыбалил на речке, на Чёрной). Порыбалили мы, значит, малость, скорее, для блезиру, потому как пришли мы не рыбалить, а водку пьянствовать. Оно, конечно, с утра пить вроде и не полезно, но с хорошим человеком выпить - оно в любое время не вредно, - тут Петр Николаевич сделал небольшую остановку, так как первая наша бутылка уже закончилась, мне пришлось достать из "дипломата" ещё одну из своего запаса: в село Ильинское без такого запаса ехать ну никак невозможно. Самому же мне вспомнилась речка Черная, что речкой медленно и степенно протекала у деревни Берёзовка, а начиналась нешироким извитым ручьём из озера у деревеньки Выселки. Речка та запала мне в душу своей чистотой и чудными зелёными бережками, поросшими плакучими ивами, смородиной да черёмухой; в июне от цветущей черёмухи был замечательный аромат на всю, казалось, округу, а пчёлы мощным гудом гудели в кронах цветущих деревьев. Петр Николаевич меж тем разлил водку по стопкам ("Не частим ли мы?",- подумалось мне вскользь) и продолжил свой рассказ:
- Так-то вот посидели мы с Максимычем, он и пооткровенничал со мной рассказами из своей, значит, жизни да из жизни друга своего, Василия Ивановича...
...Крепкий и плечистый, озорной и весёлый тракторист Васька, шелопутный и до девок охочий, был для жителей всей деревни ну чисто занозой, ни один праздник или мероприятие ли колхозное не обходились без его озорства, но в работе на своем тракторе был настоящий бес, если уж работал, так без устатку от зари до зари, железо уж не выдерживало, а этот Корешок, как звали Ваську промеж себя дружки его в Берёзовке, крепче был любой железяки. Завзятым приятелем, которому доверял он свои сердечные тайны, был лишь Санька Заботин, тому-то было понятно, что и хулиганничал Василий только лишь потому, что влюблён был тайно в соседку свою Пашу, Прасковью, значит. Чтоб перед нею покрасоваться, стало быть, он и вымудрялся. А Сашка серьёзный был парень, он после школы, что окончил с отличием в селе Ильинском, поехал в город областной да закончил там институт учительский, стал учителем математики, только и не пришлось ему поучительствовать, потому как война началась, забрали Саньку. А вскорости всех мужиков из деревни отправили на бойню эту. К осени и Ваську забрали. Паша его провожала, при прощании она ему и призналась, что и без его озорства любила Ваську до беспамятства, с тех ещё времён, когда Васька в своей постели кажинное утро ссался, а матушка Васькина на утро матрац его, сеном набитый, во дворе на верёвках сушить вывешивала. При этих-то словах обрадовался Василий Пашиному признанию и пообещал непременно вернуться с войны героем. Эшелон уж из столыпинских вагончиков скрылся за горизонтом, а Паша всё стояла и стояла, не замечая слёз своих, а может, и замечала, но не стыдилась: тогда многие плакали, кровушки-то сколь пролилось...И попал Василий на фронте в полк артиллерийский; при отступлении наших войск у Смоленска приказано было личному составу полка задержать фашистские танки любой ценой, любой кровью. Держался полк упрямо, выбивая танк за танком из своих пушек, но пушек становилось всё меньше и меньше, а сколько осталось солдат, никто и не считал, ибо считать стало некому: всех командиров их убило. На исходе третьих суток боёв, когда драться было уже совсем нечем, когда небо и вздыбленная сталью земля смешались одним грязно-окровавленным месивом и невозможно было разобрать - день ли сейчас или ночь, когда огонь и грохот, огонь и грохот беспрерывным валом опускались и опускались на позиции того, что осталось от полка, израненный, засыпанный горячей землёй, оглушённый и измученный этой мясорубкой Василий шептал и шептал всё одни и те же, неизвестно как вспомянутые, молитвы: "Господи, Пресвятая Богородица! Помогите и помилуйте раба своего, простите мне прегрешения мои...Избави от мучений и помилуй меня, Господи Иисусе Христе...". Очнулся Василий от тишины, столь непривычной за эти страшные дни и ночи. Насколько хватило сил, поползал в окрестностях, но никого в живых не нашёл и, сориентировавшись кое-как, отправился на восток: где полз, где шёл, пока сил доставало, не помнил - где спал, кто кусок хлеба давал ему, измученному и изголодавшему. Сколько времени добирался, не помнил он и после войны, но добрался-таки до своих, выжил. После госпиталя, где подлечился и отлежался Василий, служил он в разных частях, дойдя до Варшавы, где был тяжело ранен и контужен. Полгода провалялся ещё в госпитале и подчистую был из армии списан: правая нога его хотя и осталась цела, но в колене не сгибалась, а после контузии Василий хуже стал слышать и заикался сильно. А как вернулся в родную-то деревню да посмотрел на осиротевшие избы, где что ни двор, то с похоронкой, так заплакало его сердце навзрыд. Землю пахали на бабах, бабы косили, бабы сеяли. На всю деревню два мужика и осталось: один хромой заика, а другой и без работы беспрестанно кашлял и харкал кровью из простуженных легких. Так-то вот и начал Василий Иванович, для которого годы военного лихолетья да послевоенной разрухи стали чистилищем, председательствовать: и командовал, и сам пахал да строил. Василий с Пашей со свадьбой тянуть не стали, а и свадьба об это страшное время - не свадьба, а слезы одни: обезлюдела совсем деревня. Долгонько у них детей не было, а только в 47 году сподобилась Прасковья родить мальчонку, назвали родители его Сергеем. Так-то вот люди в деревне и жили: работали от зари до зари, рожали, вытянули деревню из этакой нищеты; всё появилось вновь, сытость появилась и богатство, никакая, видать, война, никакое лихолетье или беда не сломит русских баб да мужиков. О колхозе и председателе его писать стали в газетах, а как же - и в областной газете прописали про Василия: как, значит, он честно и грамотно хозяйство своё ведёт к новым свершениям. Как-то в один из дней осенью 58-го года собрались было уж Василий Иванович с Прасковьей и сыном своим вечерять, как в сенях их что-то брякнуло незвонко, и в горницу вошёл, слегка задев притолоку, мужчина, с виду старик, седой весь, глаза только молодые совсем, и по этим-то по глазам только и узнал Василий друга своего задушевного Саньку - Александра Максимовича Заботина. Обнялись, стало быть, только вид у Максимыча был куда как сдержанный до чувств: всё молчал он больше, а Василий от своего заикания тоже не мастак говорить стал, только всю ноченьку они в уголочке кухоньки просидели, тихо о чём-то своём переговариваясь... На фронте попал Сашка в окружение, а потом и в плен, а как не попасть в плен, когда одна винтовка, да и та без патронов, на троих солдат? Освобождали из концлагеря немецкого и Сашку, и его сотоварищей несчастных американцы, откармливать и подлечить увезли аж в самую Америку, а как подлечили, так и возвратили бывших пленных в Советский Союз по договору, в каком-то порту Дальнего Востока и выгрузили их с парохода. Передавали бывших заключённых под духовую музыку, с цветами, только погрузили их в хлебные фургоны и отправили в новый плен. Оказался Александр Максимович в Таджикистане, на шахтах, без права выезда на малую свою родину. В 58-м его только и реабилитировали. Жил там Александр с какой-то женщиной, но семья не сложилась, так один и вернулся он в родную деревню. Видать, были и в деревне у него сердечные какие дела до войны, но годы оставили на сердце и в душе такие шрамы, что места ничему сердечному не осталось. Как-то раз встретился случайно Александр Максимович с женщиной одной, даже шаги оба замедлили, глазами только зацепились, но так и прошли мимо, ничего друг дружке не сказавши. Много уж и лет прошло, как новое лихолетье настало: страна и жизнь перестроились, а деревня вновь обезлюдела. Кто был никем, тот стал новым русским, бизнесменом или бандитом-рэкетиром. Сергей в областном городе с образованием-то хорошим, что дали ему родители его, завёл себе магазин, деньги большие у него завелись. Только в один из дней вернулся Сергей в деревню совсем бледный и трясётся весь, как в падучей, отцу ничего не сказал, как тот ни допытывался. А дня через три подъехали к дому эти самые рэкетиры за долгами сына Васильева - Сергея, всё на машинах импортных, глянуть-то на этих бандитов - и то, прости Господи, оторопь возьмёт. Всё, что было у Василия Ивановича, отдал он бандитам за сына своего, а что не хватило - вынужден был взять в кассе колхозной, решил, как продаст, что можно, из своих семейных запасов, так в кассу деньги и вернёт, а вернуть-то и не успел, как налоговики, а потом и следователь какой-то из прокуратуры Василия в оборот и взяли. Только люди они хорошие оказались, спасибо им, в тюрьму не посадили. Даже до суда дело не довели, потому как вернул долг Василий Иванович с помощью друга своего, Александра Максимовича. Всё, что можно было, продали друзья старые, и вернули долг в кассу. Только с председателева места ушёл Василий Иванович безвозвратно. Оно и старый стал, пора и уходить было. Месяца два ходил Василий Иванович, как потерянный, а как-то к вечеру зашёл в холостяцкую избу друга своего, посидели недолго, больше молчали. Напоследок-то Василий только и сказал: "Прожили ведь мы с тобой, Саша, жизнь-то. Доволен ли ты?" С этими словами и ушёл домой, не получив ответа. А утром Прасковья прибежала к Максимычу сама не своя: "Саня, помер ведь Василий-то мой, совсем мёртвый лежит". Хоронили Василия Ивановича всей деревней, никто не выл, не причитал, Прасковья тоже молча за гробом шла, слёзы свои глотая. Памятник деревянный смастерил Александр Максимович, а на табличке красным по белому написал каллиграфически чётко, печатными буквами: "Курочкин Василий Иванович...Родился...Умер...ВОТ И ВСЁ!",- что означало, стало быть, что выполнил человек свой долг перед Богом и людьми и прошёл всей дороженькой, что Судьба ему отмерила.
