Дик Фрэнсис
Смерть на ипподроме (Кураж, Нерв)
Арт Мэтьюз застрелился — шумно и нелепо; в самом центре смотрового круга, во время скачек в Данстэбле.
Я был футах в шести от него, но он проделал это с такой быстротой, что будь я в шести дюймах и то не успел бы помешать ему. Он шел впереди меня из раздевалки — кожаная куртка цвета хаки наброшена на жокейский камзол. Сдвинув узкие плечи, сгорбившись, он, казалось, глубоко задумался. Я заметил, как он слегка споткнулся, спускаясь со ступенек весовой. И когда кто-то окликнул его, он словно и не слышал.
А между тем это был самый обычный путь к скаковой дорожке и самые обычные скачки, ничем не отличавшиеся от сотен других.
Когда он спокойно разговаривал с тренером и владельцем лошади, на которой ему предстояло скакать, невозможно было предположить, что сейчас он сбросит куртку, выхватит из-под нее большой автоматический пистолет, приложит дуло к виску и нажмет курок. Без всяких колебаний. Не задумавшись, чтобы окончательно все взвесить. Не попрощавшись.
Обыденная небрежность его поступка была не менее потрясающа, чем результат. Он даже глаз не закрыл, упав ничком и ударившись лицом о землю. Шлем соскочил и откатился в сторону.
Пуля прошла сквозь череп. Звук выстрела эхом разнесся по паддоку. Головы зрителей вопросительно обернулись, и оживленный гул, доносившийся с трибун, постепенно стал стихать. Наконец все замолкли перед лицом потрясающего, невероятного, но бесспорного факта — то, что осталось от Арта Мэтьюза, лежит теперь на яркой зелени смотрового круга.
Пожилой владелец лошади, на которой Арту предстояло скакать, мистер Джон Бреуор беззвучно разинул рот, глаза остекленели от удивления. Его полная, молодящаяся жена рухнула на землю в глубоком обмороке. Тренер Корин Келлар упал на колени и потряс Арта за плечо, будто еще можно расшевелить того, у кого прострелена голова.
Солнце светило ярко. Шелк камзола на спине Арта блестел голубым и оранжевым. На белоснежных брюках ни пятнышка, скаковые сапоги начищены до блеска. И я как-то не к месту подумал — он был бы доволен, что хоть фигура его выглядит так же безукоризненно, как до выстрела.
Торопливо подошли двое распорядителей скачек и замерли, уставившись на голову Арта: разинули рты от ужаса. Их обязанностью было присутствовать при каждой проводке лошадей по смотровому кругу, чтобы стать свидетелями или третейскими судьями, если случится какое-либо нарушение правил. Но ни с чем, нарушающим правила сильнее публичного самоубийства жокея высшего класса, им, как мне кажется, сталкиваться не приходилось.
Старший из них, лорд Тирролд, высокий, сухощавый, решительный человек, наклонился над Артом. Было видно, как у него напряглись лицевые мускулы. Он посмотрел на меня поверх мертвого тела и сказал спокойно:
— Финн… принесите попону!
Я сделал шагов двадцать к одной из лошадей, которая ожидала очередную скачку. Не говоря ни слова, тренер снял попону и протянул мне.
— Мэтьюз? — недоверчиво спросил он. Я кивнул с несчастным видом, поблагодарил его и зашагал обратно. Не без злорадства заметив при этом, что второго распорядителя — огромного злобного типа по имени Баллертон — стошнило, несмотря на все его тщательно оберегаемое достоинство.
Мистер Бреуор одернул задравшуюся юбку жены, лежавшей без чувств, и встревоженно стал щупать ей пульс. Корин Келлар все гладил себя ладонью по щекам, стоя на коленях у тела своего жокея. В лице ни кровинки, руки трясутся. На него это здорово подействовало.
Я протянул конец попоны лорду Тирролду, мы развернули ее и осторожно прикрыли мертвого. Лорд Тирролд постоял немного, уставившись на неподвижное тело под коричневой попоной, потом оглядел стоявшие вокруг молчаливые группки — тех, у кого сегодня должны были скакать лошади. Он перекинулся кое с кем словами, и тут же конюхи увели лошадей со смотрового круга назад в конюшни. Я наблюдал, как корчился Корин Келлар, и думал: он вполне заслужил свои мучения. Каково это чувствовать, что довел человека до самоубийства!
В репродукторе щелкнуло, и громкий голос объявил: «Из-за серьезного происшествия две последние скачки отменяются. Состязания, назначенные на завтра, состоятся согласно расписанию. А сейчас всех убедительно просят разойтись по домам».
Это относилось к зрителям, но они будто и не слышали. Облепили смотровой круг и глазели на попону, прикрывшую тело. Поднимая с земли шлем и хлыст Арта, я думал о том, что ничто так не привлекает людей, как любая кровавая катастрофа.
Бедняга Арт. Несчастный, затравленный, преследуемый Арт, избавившийся от всех своих страданий с помощью одного кусочка свинца.
Я отвернулся и побрел назад в весовую.
Пока мы снимали камзолы и переодевались, между нами установилась атмосфера несерьезности, помогавшая скрыть потрясение.
По общему согласию Арт занимал положение старшины среди жокеев. И, хотя ему было тридцать пять, был он самым старшим. С его мнением считались и его уважали все без исключения.
Порой суховатый и замкнутый, он был честным человеком и хорошим жокеем. Лишь над одной его всем известной слабостью мы снисходительно посмеивались: если Арту случалось проиграть скачку, он никогда не допускал, что в чем-то ошибся сам, — обязательно находил какой-нибудь порок у лошади или виноваты оказывались те, кто готовил ее к состязаниям.
Мы-то все прекрасно знали, что каждый жокей порой ошибается в своих расчетах. Но Арт этого не признавал и настойчиво защищался всякий раз, когда приходилось давать объяснения.
— Слава богу, что Арт, прежде чем бабахнуть в себя, дал нам всем взвеситься перед скачкой, — заметил Тик-Ток Ингерсол, сдирая с себя сине-черную клетчатую фуфайку. Широкая ухмылка его сразу же слиняла, поскольку никто не засмеялся в ответ. — Ведь если бы он сделал это час назад, — Тик-Ток рассеянно бросил фуфайку на пол, — у нас у всех было бы в кармане на десять фунтов меньше.
Он был прав. Плата за скачку считалась практически заработанной, если мы успевали взвеситься и правильный вес был зарегистрирован. В этом случае нам платили автоматически, независимо от того, участвовали мы в скачках или нет.
— Раз так, нам следует отложить по пять фунтов для вдовы, — предложил Питер Клуни, невысокий, тихий молодой человек, склонный поддаваться мгновенным вспышкам жалости к другим, как и к самому себе.
— Ни черта подобного! — отрезал Тик-Ток, открыто его недолюбливавший. — Десять фунтов — это десять фунтов, а миссис Арт купается в деньгах да еще носик задирает. Если кто-нибудь увидит, как я с ней здороваюсь, ему здорово повезет.
— Это было бы знаком уважения, — упрямился Питер. Стараясь избежать воинственного взгляда Тик-Тока, он взирал на нас со слезами на глазах.
Я сочувствовал Тик-Току. Наравне с ним я нуждался в деньгах. А миссис Арт обдавала меня, как и остальных рядовых жокеев, особой, свойственной ей одной ледяной холодностью. Если мы соберем ей по пятерке в память об Арте, она не оттает, эта светлоглазая ледяная статуя с соломенными волосами.
— Миссис Арт не нуждается в наших подачках, — сказал я. — Вспомните, прошлой зимой она купила себе норковую шубку и отгородилась ею от нас. И кого она знает по именам? Одного-двух. Давайте лучше закажем Арту венок и сделаем что-нибудь полезное в память о нем. Такое, что он одобрил бы, — например, горячие души в здешней душевой.
На угловатом лице Тик-Тока отразилось удовольствие. Питер Клуни взглянул на меня с печальным упреком. Остальные покивали, соглашаясь.
Грэнт Олдфилд свирепо проворчал:
— Он, наверно, из-за того и застрелился, что эта бледная шлюха не пускала его к себе в постель.
Все примолкли удивленно. «Год назад, — подумал я, — мы, наверное, рассмеялись бы. Но год назад Грэнт Олдфилд произнес бы это со смехом, пусть и вульгарным, но без столь грубой мрачной злобы».
Как и все мы, я понимал, что он ничуть не интересовался интимными подробностями супружества Мэтьюзов. Но Грэнта все сильнее и сильнее сжигала какая-то внутренняя ярость. И в последнее время он едва мог сделать самое обычное замечание без того, чтобы не дать ей выход. Мы считали, все дело в том, что он, не добравшись в своей карьере до самого верха, стал опускаться вниз по лестнице успеха. Грэнт всегда был честолюбив и жесток, и в скачке у него выработался соответствующий стиль. Но стоило ему, победив несколько раз подряд, привлечь к себе наконец внимание публики, и один из тренеров высшего класса Джеймс Эксминстер стал регулярно занимать его в скачках — что-то произошло, и все испортилось. Он потерял работу у Эксминстера, и другие тренеры стали приглашать его все реже и реже. И сегодня единственной скачкой, где он был занят, должна была стать та, которую отменили.
Грэнт был смуглым, волосатым мужчиной лет тридцати, скуластый, с широким искривленным носом. Мне приходилось терпеть его гораздо чаще, чем хотелось бы: из-за того, что за нашими жокейскими костюмами присматривал один и тот же служитель, на всех скачках наши места в раздевалке были рядом. Грэнт, не спросив разрешения и не поблагодарив потом, часто брал мои вещи. А если ему случалось что-нибудь сломать или испортить — категорически отрицал это.
