Дональд УЭСТЛЕЙК
Марго повернулась ко мне.
– Давай поговорим о морали, – начала она. Я ей не верил! Напустив на себя беспечный вид, я поправил под головой подушку и спросил:
– Морали? Какого же рода?
– Твоей, милый Родерик. Дай мне сигарету.
Я прикурил две, одну отдал ей, пристроив на простыню между нами пепельницу. Как-то, ради смеха, я поставил холодную стеклянную пепельницу ей на голый живот, а она не моргнув глазом ткнула тлеющим концом сигареты мне в ногу. Это случилось еще до того, как я узнал ее получше и научился не терять бдительности.
– Мораль, – произнесла она задумчиво, выпуская дым и словно размышляя над смыслом слов. – Что ты думаешь о морали, Родерик?
Полным именем она звала меня, когда ей хотелось меня подразнить или рассердить, но я не заглотнул приманку.
– Мораль, – отвечал я, пытаясь осторожно выяснить ее намерения, – мораль, по-моему, хорошая вещь.
– Да? А как ты думаешь, ты высокоморален, Родерик? У тебя в наличии нравственность?
– Примерно на среднем уровне.
– Вот как? Родерик, я ведь замужем.
– Об этом я осведомлен.
– А то, чем мы занимаемся так возмутительно часто, называется адюльтером. Знаешь такое слово?
– Что-то слышал.
– Это аморально.
– И незаконно, – добавил я, все еще пытаясь нащупать суть дела, – но, если ты не забеременела, это наружу не выйдет.
– Если ты прелюбодействуешь, Родерик, то ты лишен морали.
– Морали должно быть в меру, – сказал я, – всего должно быть в меру. Кроме секса, конечно.
– Прекрати.
– Прости. – Я переменил позу. Она глядела на меня серьезно.
– Умеренной морали быть не может, это просто глупость, – произнесла она.
– Прими мои извинения.
– Или ты нравствен, или безнравствен. Грешен или невинен. Если грешен – больше вопросов нет: ты аморален. Совершить один грех – то же, что совершить их все.
– Это что, твоя собственная теология?
– Теология тут ни при чем, я говорю о нравственности. Если ты совершаешь нечто аморальное по какой бы то ни было причине и сознаешь эту аморальность – больше с тобой говорить не о чем.
– А как насчет тебя? Без партнера тут не обойтись.
– Я это сознаю, Родерик, – она холодно усмехнулась, – и не претендую на высокую мораль.
– Здорово.
– Если я способна на один аморальный поступок, – продолжала она рассуждать, – я знаю, что способна на любой из них. Все – что угодно, все – что необходимо. А как ты?
– Я?
– Ты никогда не занимался самоанализом, подозреваю, ты ни разу не задумался о собственных взаимоотношениях с общепринятыми моральными нормами.
– Леди, вы выиграли сигарету.
– А джентльмен проиграл.
– Проиграл что?
Она повернулась и села, тыча сигаретой в пепельницу.
– Поживем – увидим.
– Увидим что?
– Насколько ты глуп.
– Ну, довольно-таки глуп.
– Понятно. Но не слишком ли глуп? – Она посмотрела мне прямо в глаза – страстное лицо, высокие скулы, синие холодные глаза, чувственный рот – какая-то первобытная, до ужаса эротичная красотка. – Ты понимаешь реальные следствия той философской истины, которую я тебе сейчас изложила? Раз свернув с пути истинного, ты должен быть готов к любому аморальному деянию, если потребуется. Знаешь, почему? По той простой причине, что, отказываясь поступать аморально, ты признаешь, что подобное поведение противоречит твоей натуре. С другой стороны, если аморальный акт представляется для тебя выгодным и ты уже совершал подобное в прошлом – тогда ты не смеешь возражать и отказываться. Согласен?
Разумеется, я бы согласился со всем, что бы она ни сказала.
– Ну хорошо. – Она погасила сигарету и поднялась, довольная. – Одевайся. Через час Чарльз будет дома.
– Это все? – вопросил я. – Разговор окончен?
– А что еще говорить? Ты согласен, что безнравственный человек не может отказаться от выполнения любого аморального деяния, за исключением того, который противоречит его собственным интересам. Вот и все.
– Я думал, ты все это ведешь к чему-то.
– Не дури, Родерик, – рассмеялась она. – Ну-ка, подымайся.
– Мне бы хотелось сходить в душ. – Мне нравился их душ – весь в голубом кафеле.
– Нет, не сегодня. Одевайся и выметайся.
Жалко. Но она бывает так строптива и переменчива, что иной раз лучше и убраться. Я встал и оделся.
Она всегда давала мне пятерку на такси. Да, а когда мы куда-нибудь ходили вместе, совала мне двадцатку на оплату двенадцатидолларового счета в кафе и никогда не заикалась о сдаче. Марго – не первая женщина в моей жизни, с которой у меня сложились подобные отношения, но зато она была намного моложе и очень привлекательна. Сначала я поражался ей, а потом осознал, что это следствие ее дикарской, беспощадной прямоты.
Однако нынешним вечером привычной пятерки не появилось. Вместо этого она сказала:
– По прошествии четырех месяцев, Родерик, вынуждена сообщить, что твои услуги больше не требуются.
– Прошу прощения?
– Твоя служба закончена, – усмехнулась она.
– Но, Марго...
– Ну-ну, милый. Не говори ничего, все это вздор.
– Но...
– Напоследок хочу тебе кое-что показать. Пойдем со мной. Я последовал за ней, сбитый с толку и встревоженный, в ее кабинет – маленькую уютную комнатку рядом с кухней, где был стол, за которым она сидела и подписывала чеки, и длинный диван, на котором я всегда ненасытно жаждал ее и на котором моя жажда никогда не была удовлетворена. Она указала мне на этот диван:
– Посиди тут, пока я поищу.
Я уселся. Слева за окном виднелась река и, поодаль, Лонг-Айленд и Куинс. Много ниже, вне поля зрения и ближе к дому, – авеню Ф.Д. Рузвельта и стоянка такси. Сквозь окно проникал легкий ветерок, навевая ароматы Куинса и принося гул Манхэттена.
Марго шарила на столе.
– Интересно, что из тебя выйдет, Родерик? – как бы рассеянно говоря сама с собой, спросила она.
Ну, я-то успел ее узнать. Она никогда не бывала рассеянной, а всегда полностью отдавала отчет в своих словах. И это обстоятельство наносило удар моему, так сказать, профессиональному самолюбию. Сейчас, например, я понимал: она шарит там, на столе, только для пущего эффекта – и все сказанное давно ею продумано и рассчитано. Я молча внимательно слушал.
– Ты стареешь, – продолжала она, – через несколько лет твоя рыночная стоимость станет опускаться, и ты, – она усмехнулась, – уже никогда не найдешь снова такой интересной работы, как у меня.
Все это было верно и составляло горькую правду – с ее стороны было особенно жестоко высказывать это в момент моего увольнения. Я сделал непроницаемое лицо и стиснул зубы.
Наконец она подала мне обычный конверт, сказав:
– Прочти это. Полагаю, тебе будет интересно. Внутри конверта лежал единственный листок бумаги без адреса, исписанный ее мелким, убористым почерком.
"Я, Марго Эвинг, добровольно и честно сознаюсь в убийстве своего мужа Чарльза.
Я убила его вследствие невозможности дальнейшего с ним проживания, но он никогда не давал мне поводов для развода, а я не могла существовать без его денежных средств.
Более никто – в особенности мужчина – в этом деле не замешан.
Я пишу это признание, так как, к моему удивлению, оказалось, что у меня есть совесть. Никогда не думала, что стану терзаться из-за смерти Чарльза, но произошло именно так. Я не в силах вынести это бремя.
Я трижды выстрелила в Чарльза из автоматического пистолета 25-го калибра марки “Стар”, который он мне подарил как-то на Рождество. Убив его, я стерла отпечатки пальцев и выбросила оружие в пруд Центрального парка с пешеходного мостика.
Сразу вслед за этим я стала сожалеть о содеянном.
Марго Эвинг”.
Оторвавшись от этого впечатляющего документа, я уставился на Марго, наблюдавшую за мной, как за подопытным кроликом.
– Ты убила Чарльза? – прошептал я.
– Что? – Она издала презрительный смешок. – Что за глупости! Конечно нет!
– А.., это.., это...
Выдвинув ящик стола, она вытащила что-то и кинула мне на колени. Я дернулся, и на пол соскользнул ее пистолет 25-го калибра.
– Вот, – сказала она, – он ведь не в пруду, верно?
– Я не.., не...
– Ты не понимаешь. Это напишут на твоей могиле, Родерик. – Она засмеялась и покачала головой, как снисходительная учительница. – Мне надо уходить, через полчаса сюда явится Чарльз.
– Что ты хочешь от меня, Марго? Скажи попросту, ради Христа!
– А надо ли? – Секунду помолчав, она вздохнула и произнесла:
– Да уж, видно, придется.
– Я не столь хитроумен, – не выдержав, съязвил я.
– А кто тебя знает, Родерик. Я призналась в убийстве и указала орудие убийства. Если бы Чарльз погиб, как там написано, – знаешь, Родерик, что бы ты мог сделать?
Я отрицательно покачал головой.
