Эллери Куин - Кот со многими хвостами. Происхождение зла

Несколько загадочных убийств, совершенных Котом-душителем, повергли в панику целый город, но больше всего пугало в них полное отсутствие мотивов («Кот со многими хвостами»). Нет мотивов и в не менее загадочных знаках, предвещающих возможные преступления («Происхождение зла»). Однако чем загадочнее, тем интереснее — таков девиз детектива-любителя и писателя Эллери Квина, который снова оказывается в гуще драматических и кровавых событий.

Удушение Арчибалда Дадли Абернети явилось первой сценой этой девятиактной трагедии, и местом действия был Нью-Йорк.

Надо сказать, обстановка в городе сложилась, мягко говоря, неблагоприятная.

Семь с половиной миллионов человек, обитающих на местности свыше трехсот квадратных миль, одновременно потеряли голову от страха. Штормовым центром феномена был Манхэттен — этот Готам[1], который, как отмечала «Нью-Йорк таймс», напоминал легендарную английскую деревню, чьи жители славились невероятной глупостью. И это не шутка, потому что в создавшейся ситуации не было ровным счетом ничего смешного. Паника, быть может, причинила куда больший вред, чем действия Кота: были и пострадавшие, не говоря уже о душевных травмах, нанесенных детям страхами их родителей, но в этом будут разбираться психологи, которым предстоит изучать неврозы следующего поколения.

В определении главных виновников охватившей общество паники ученые проявили полное единодушие. И одно из первых мест в этом списке было отдано газетам. Безусловно, нью-йоркская пресса несла определенную ответственность за происшедшее. Аргументы типа «мы всего лишь сообщали публике новости», как заявил редактор «Нью-Йорк экстра», звучали убедительно, однако никто не объяснил, почему новости о деятельности Кота сообщались публике с таким обилием кошмарных подробностей и откровенно карикатурных преувеличений. Разумеется, целью было продать как можно больше газет, и эта задача была решена настолько блестяще, что один из менеджеров отдела распространения признался в частной беседе: «Мы их по-настоящему напугали».

Радио также отводилось первое место. Общество одобряло каждого, кто выражал негодование в адрес детективных радиопередач, считая их главной причиной истерии, правонарушений, замкнутости, навязчивых идей, преждевременного сексуального развития, грызения ногтей, ночных кошмаров, энуреза и прочих отклонений от нормы среди молодежи Америки, но при этом не видело ничего дурного в том, как в сопровождении звуковых эффектов расписываются в эфире преступления Кота, словно то, что события не были вымышленными, делало эти передачи безвредными. Позднее признавали, и вполне справедливо, что одна пятиминутная сводка новостей об очередном подвиге душителя наносила удар по нервам слушателей куда более серьезный, чем все детективные программы, вместе взятые. Но к тому времени вред уже был причинен.

Психологи копали глубже. В действиях Кота, утверждали они, есть элементы, которые вызывают ужас на уровне подсознания. Имелся в виду способ умерщвления. Дыхание — жизнь, а его прекращение — смерть, поэтому удушение порождало такой страх. Кроме того, вызывал растерянность случайный выбор жертв — «выбор по капризу», как его определили. Человек, заявляли авторы концепции, смотрит в лицо смерти более спокойно, думая, что умирает ради какой-то цели. Здесь же цель явно отсутствовала. Это низводило жертвы до уровня букашек и делало их уничтожение не более важным событием, чем случайное раздавливание каблуком муравья, а защиту — абсолютно невозможной. И наконец — отсутствие каких-либо сведений об убийстве. Никто из живых не видел террориста за его жуткой и бессмысленной работой — преступник не оставлял никаких ключей к обозначению своего возраста, пола, роста, веса, цвета кожи, привычек, манеры речи, происхождения, даже биологического вида. Информации было так мало, что он мог оказаться и котом, и демоном. Неизвестность будоражила воображение. Бред становился реальностью.

Философы, со свойственной им широтой взгляда, обращали внимание на обширную панораму текущих событий. «Weltanschauung!»[2] — восклицали они. Земля — старый, сплющенный у полюсов сфероид — вздрагивала на своей оси от бесчисленных стрессов и постоянного напряжения. Поколение, захлебывающееся в кровавых водах века, пережившее две мировых войны, похоронившее миллионы убитых, умерших от голода и мучений, стремившееся к всеобщему миру и пойманное на циничный крючок национализма, съежившееся под непонятной угрозой атомной бомбы, беспомощно наблюдавшее, как стратеги дипломатии планировали тактику Армагеддона[3], который так и не наступил; поколение, которое уговаривали, убеждали, воспламеняли, подозревали, бросали на произвол судьбы, никогда не знающее покоя, являясь днем и ночью объектом давления противоборствующих сил, подлинные жертвы мировой войны нервов, — неудивительно, утверждали философы, что оно ударилось в истерику при первом же столкновении с необъяснимым злом. В мире, ставшем бесчувственным и безответным, угрожающем и угрожаемом, истерия не должна вызывать удивления. Если бы такое случилось не в Нью-Йорке, а в каком-нибудь другом месте, люди реагировали бы точно так же. Нужно понять, что они не поддаются панике, а приветствуют ее. Живя на планете, разваливающейся на кусочки, надо быть очень сильным для того, чтобы оставаться разумным. Фантазии служат убежищем для слабого.

Однако наиболее понятным было заявление простого двадцатилетнего нью-йоркского студента, изучающего право. «Я недавно корпел над Дэнни Уэбстером[4], — сказал он, — вот что он написал по поводу суда над парнем по имени Джозеф Уайт: «Каждое безнаказанное убийство отбирает частичку безопасности у каждого человека». Так вот, когда живешь в нашем свихнувшемся мире, а какое-то пугало, которое именуют Котом, начинает душить всех направо и налево и никто не может понять, в чем дело, то любому болвану ясно, что этот Кот будет продолжать свое занятие, покуда станет некому даже заполнить левую трибуну Эббетс-Филд[5]». Студента звали Эллис Коллодни, и он заявил это, давая на улице интервью репортеру Херста[6]. Заявление перепечатали «Нью-Йоркер», «Субботнее литературное обозрение» и «Ридерс дайджест». «Эм-джи-эм ньюс» пригласили мистера Коллодни повторить его перед камерой. Ньюйоркцы говорили, что он попал в яблочко.

25 августа завершилось одним из душных субтропических вечеров, которыми отличается нью-йоркское лето. Эллери сидел в своем кабинете в одних шортах и пытался заняться литературной деятельностью. Но его пальцы соскальзывали с клавиш пишущей машинки, он встал, выключил настольную лампу и подошел к окну.

Город казался расплавленным ночной духотой. На востоке тысячи людей устремлялись в Центральный парк, чтобы броситься на влажную нагретую траву. На северо-востоке — в Гарлеме и Бронксе, в Маленькой Италии и Йорквилле; на юго-востоке — на Лоуэр-Истсайд и на другом берегу реки, в Куинсе и Бруклине; на юге — в Челси, Гринвич-Виллидж, Чайнатауне — повсюду пустовали дома, зато улицы, площадки пожарных лестниц и аллеи парков были переполнены. Автомобили загромождали мосты — Бруклинский, Манхэттенский, Уильямсбургский, Куинсборо, Джорджа Вашингтона, Трайборо, — а сидящие в них охотились за ветерком. Пляжи Кони-Айленда, Брайтона, Манхэттена были заполнены миллионами людей, которые, потеряв надежду заснуть, то и дело окунались в море. Прогулочные суда сновали взад-вперед по Гудзону, а паромы на Уихокен и Стейтен-Айленд покачивались на воде, словно нагруженные кошелками старухи.

Зарница разрезала небо, осветив башню Эмпайр-Стейт-Билдинг, подобно гигантской магниевой вспышке.

Таймс-сквер задыхалась под нависающей над ней светящейся пеленой. В поисках прохлады люди прятались в мюзик-холле Радио-Сити, в капитолии[7], «Парамаунт»[8], букинистическом магазине «Стрэнд» — везде, где можно было надеяться на более низкую температуру.