— Немного пустить пыль в глаза присяжного даже полезно. Она не даёт ему заснуть.
Сэр Леонард Хунтеркомб, вероятно, был ответственен за большее количество негодяев, разгуливающих на свободе, чем кто-либо другой в Англии. Ссылки на чувства его клиента, на суровые испытания, которыми сопровождается уголовное расследование, ошибки свидетелей и те британские привилегии, которыми все мы радостно пользуемся только на том основании, что существует презумпция невиновности, если только обвиняемый не пойман за руку, — обычно навевают скуку у аудитории и служат предметом неуместных шуток для репортёров, которые слышали всё это раньше. Но это всё ещё действует на члена жюри, для которого эта работа в новинку, — а в конце концов, именно это важно.
Такому человеку, как сэр Леонард Хунтеркомб, редко доводится участвовать в старом-престаром споре: оправдана ли горячность адвоката в защите подсудимого, если лично он прекрасно знает, что клиент виновен. И уж наверняка считается, что он будет избавлен от таких раздражителей в Профессорской колледжа Симона Волхва[1] — то есть, если быть более точным, в курительной комнате. Доны[2] ненавидят сцену и предпочитают после обеда разговаривать о пустяках. В настоящее время едва ли считается хорошим тоном говорить с кем-либо о собственной работе. В наши дни всеобщей специализации нам надоедают технические подробности чужой профессии, и возникло молчаливое соглашение, что мы должны придерживаться тем погоды и гребной регаты. Высказывание сэра Леонарда можно было оправдать только тем, что сегодня его собственные глаза напоминали глаза трески сильнее, чем обычно.
А дело было в том, что, к несчастью, в качестве приглашённого гостя с компанией обедал Пенкридж, театральный критик, для которого весь мир — сцена, а, следовательно, абсолютно всё может быть темой для театральной критики. Для того чтобы заставить такого человека, как Пенкридж затеять спор, не требуется даже знаменитого портвейна «Симон Волхв» (хотя это — довольно сильное средство). Он был настроен воинственно и умудрился заставить сэра Леонарда перейти в защиту ещё до того, как осознал, что делает. Едва ли стоит говорить, что он придерживался в высшей степени пуританских взглядов.
Макбрайд, философ, чьим гостем был великий человек, почувствовал себя обязанным вмешаться — частично из чувства гостеприимства, а частично потому, что ему всегда нравилось быть отчаянно справедливым. (Поговаривали, что никто не мог разглядеть больше точек зрения, чем Макбрайд, или принять меньше.)
— Я только подумал, — сказал он, — что, возможно, вы могли бы принять аргументы сэра Леонарда, если, как вы утверждаете, юриспруденцию следует рассматривать как одну из наук. Видите ли, печально известно, не так ли — и я думаю, что даже Кован[3] согласится со мной в этом вопросе, — что некоторые из самых больших достижений науки обусловлены влиянием теорий, которые оказались совершенно ложными, но, однако, наводили на размышления и вывели людей на путь истины. Таким образом, разве нельзя принять, что мой друг здесь имеет право выдвинуть гипотезу, которая поможет выявить истину, если только устранить ошибку?
Пенкридж, который ненавидел донов, очевидно уже готов был произнести нечто неприятное, но сэр Леонард опередил его, отклонив предложенную помощь.
— В профессии юриста вам требуется не научный склад ума, — заявил он, — а своего рода артистический дар. Необходимо иметь богатое воображение, представлять себе историю именно так, как вам бы хотелось, чтобы она произошла, и при этом чтобы ваш клиент был невиновен, не так ли? Вероятно, если бы мы только могли знать, то обнаружили бы, что действительность зачастую ещё более необычна, чем наша фантазия. Но воображение — это именно то, чем вы должны обладать, — я когда-нибудь рассказывал вам историю моего клиента, человека по имени Уэстмэкотт?
Несколько голосов потребовали рассказать эту историю: лучше слушать банальности сэра Леонарда, чем грубости Пенкриджа. И сэр Леонард, раскурив сигару, приступил к рассказу.
— Впервые я столкнулся с Уэстмэкоттом, — пояснил сэр Леонард, — в связи с делом, которое никогда не доходило до суда, хотя очень даже могло. Меня привлекли просто в качестве адвоката-консультанта. Уэстмэкотт был мужчиной на последней границе среднего возраста, имел нездоровый подавленный вид, как будто дни его были сочтены, и вёл себя беспокойно, словно его ум был озабочен чем-то другим, а не тем, о чём он говорит в настоящее время. Он преуспел на фондовой бирже и удалился на покой лишь в последнее время, имея значительный доход, с которым едва ли знал, что делать. Друзья его были по меньшей мере удивлены, когда он решил остановиться на Рождество в одном из тех вульгарных больших роскошных отелей в Корнуолле. Это было заведение такого типа, где стараются заставить вас почувствовать себя на Ривьере — роскошное центральное отопление, искусственный солнечный свет и закрытый плавательный бассейн, где круглые сутки вода поддерживается при температуре приблизительно 27 градусов по Цельсию. Конечно, он мог направиться в Корнуолл ради здоровья, но никто не понимал, зачем было ехать в место, подобное этому. Сам он был известен как ретроград и консерватор, тогда как отель «Респлендент» был полон молодыми людьми современных взглядов, космополитической и довольно богемной толпой. Помимо прочих там был известный литератор; он всё ещё жив, и вам всем прекрасно знакомо его имя, поэтому я назову его просто Смитом.
Я говорю о несколько отдалённых временах, вы понимаете. В настоящее время, конечно, не имеет значения, что кто-то там пишет или какие мнения он высказывает — всё считается искусством. Но в те времена ещё были люди, которых можно было шокировать, и они были шокированы Смитом. Дело было даже не в большом количестве непристойностей, хотя каждая его книга словно специально была предназначена для ареста её полицией. Он действительно, если такому старомодному человеку, как я, позволительно пользоваться подобными уже забываемыми выражениями, оказывал плохое влияние на молодёжь; это признавали все, хотя большинство скорее восхищалось им за это. Уэстмэкотт никогда не встречал его прежде, и обитатели отеля не сомневались, что эти двое не смогут найти общего языка. Как это ни странно, они оказались неправы. Как оказалось, Уэстмэкотт не прочитал ни одной книги Смита — он вообще мало что читал кроме детективных романов, которые проглатывал по книжке в день. И… так или иначе, в таких уединённых местах, как отель «Респлендент», быстро завязываются и не такие странные знакомства.
Это было не самое лучшее время: в тот год деньги не швырялись направо и налево, как обычно, и администрация отеля попыталась извлечь из ситуации максимум, организуя для гостей своего рода семейные праздники с огромным количеством старых добрых развлечений. Естественно, они сконцентрировались на Рождестве: хлопушки и рождественские подарки, кабанья голова (правда, синтетическая) на столе, рождественское полено, специально привезённое из Швеции, нанятые певцы, в течение многих месяцев проходившие обучение у специалиста по оперной музыке. К половине одиннадцатого компания — числом между двадцатью и тридцатью человек, если вычесть инвалидов, которые рано легли спать, и идиотов, которые уехали на автомобилях без всякой видимой причины — уже собралась под руководством затейника поиграть в жмурки. Игра не пошла, тем более, что большой холл, в котором они играли, был раскалён, как крематорий. Именно тогда Уэстмэкотт, как впоследствии вспомнили присутствующие, сделал предложение. Такого вы могли бы ожидать от кого угодно, только не от Уэстмэкотта, — он предложил пойти и поиграть в жмурки в бассейне.
Ну, некоторым эта идея пришлась по душе. Сам Уэстмэкотт в воду не полез, но слонялся по краю — фактически принять участие в игре осмелились только самые сильные пловцы, потому что бассейн имел глубину двенадцать футов[4] в самой мелкой части, а выйти можно было, лишь ухватившись за поручни. Смит и Уэстмэкотт затеяли спор: Уэстмэкотт заявил, что не верит, будто бы человек с завязанными глазами в воде может знать, в каком направлении плывёт, а Смит (который был исключительно хорошим пловцом) утверждал, что в этом нет вообще никакой проблемы, если только вы не страдаете плохой ориентацией вообще. Была почти полночь, когда вся компания ушла, и, кажется, остались только Смит и Уэстмэкотт, чтобы решить спор на практике, сделав предварительно ставки. Смит должен был проплыть десять раз бассейн в длину туда и обратно, каждый раз касаясь торцевых стенок, но ни разу не коснувшись боковых. Они были совершенно одни, когда Уэстмэкотт завязал носовой платок на глазах своего нового друга, чтобы убедиться, что всё будет по-честному.
