Стиг Трентер - Нынче в порфире…

Как хотите, а все же самое, на мой взгляд, удивительное, что Лена заявилась ко мне именно в тот вечер, когда началась эта история.

Она, не спросясь, вспорхнула на мой письменный стол и сидела там, болтая стройными, обтянутыми шелком ножками. Серый весенний костюм ладно облегал изящную фигурку. Голубые глаза смотрели на меня. В них как будто бы читалась грусть, или я просто принимал мечты за действительность?

— Значит, пятого июня будем тебя поздравлять,— сказал я, стараясь придать своему лицу радостное выражение.

Она взяла в алые губки сигарету, чиркнула спичкой, взглянула на меня поверх язычка пламени и по-детски серьезно сказала:

— Думаю, он тебе понравится.

— Наверняка,— уныло согласился я.

Она не спеша закурила, глубоко затянулась и тряхнула головой, отбрасывая назад светлые волосы. Мне вспомнилось, как я впервые погладил ее по волосам. Тогда они были тусклые, неухоженные. В изгибе бледных губ сквозило разочарование, брови были широкие, не знавшие пинцета, платье — старое, изношенное, а глаза смотрели на мир с недоверием и враждебностью. Уму непостижимо, что сейчас передо мной сидела та же девушка.

— Ты бы отпуск взял,— вдруг сказала она.— Вид у тебя усталый.

— В прошлом году я целый месяц отдыхал.

— Но после-то опять работал на износ,— заметила она.— Как я понимаю, ты был и в Норвегии, и в Дании. Превосходные снимки. Их, конечно, и за рубежом купили, да?

— Шесть полос в «Лайфе» и «Иллюстрейтед»,— скромно ответил я, что было чистейшим притворством.

— Журналы у тебя далеко? — спросила она.

Я снял журналы с полки. Пока она рассматривала мои фоторепортажи об освобождении Осло и Копенгагена, я опять перевел разговор на нежданный сюрприз этого вечера.

— Значит, пятого июня,— повторил я.

— По случаю помолвки мы обедаем в «Отраде Бельмана»[1],— сказала она, не отрывая глаз от журнала.— А после поедем к его родителям. У них чудесная старинная усадьба в Вестманланде.

— Ладно, выше нос,— сказал я и даже попробовал пошутить: — Одни помолвки, понятное дело, кончаются браком, зато другие — счастливо.

Лена спрыгнула со стола, бросила на стул журналы. А в следующий миг чмокнула меня прямо в губы.

— Глупыш ты, Харри,— проворковала она, и не успел я глазом моргнуть, как легкие ноги в туфлях на пробке уже вынесли ее в переднюю.— Я правда люблю его,— послышался оттуда ее голос,— и мы будем очень счастливы.

Я все сидел в кресле. Ее слова отзвучали и смолкли, только слабый аромат духов остался в комнате. И мне почудилось, будто от меня что-то ускользнуло, что-то такое, что, наверное, следовало удержать.

Никогда еще моя холостяцкая квартира не казалась более неуютной и сиротливой, чем в этот вечер. Никогда предстоящая работа не вызывала у меня подобного отвращения. Неправильно я живу, вот и все, думал я. Смысл жизни не в том, чтобы с утра до ночи метаться туда-сюда с распухшей головой, в которой только и есть, что заказы на фотографии для всяких-разных газет, индустриальные репортажи, цветные снимки для обложек… Убогое существование. И по большому счету удовольствие от него ниже среднего. Нет-нет да и замечаешь, что проморгал те радости, которые делают жизнь вполне удобоваримой, а именно такой она может и должна быть.

Я встал, подошел к окну. Весенний вечер стоял пасмурный и угрюмый, западный ветер бушевал над закоптелыми крышами Клары[2]. Флюгера и колпаки печных труб швыряло из стороны в сторону, а далеко внизу, на пустынной мостовой Ваттугатан, плясала белая бумажонка. Вечерок отнюдь не для встречи весны, с мрачным удовлетворением подытожил я. И не для мечтаний на скамейке в саду и романтических прогулок на берегу. Увы, юные влюбленные! В такой ветрище купидоны среди черемухи и сирени не шастают. Слабое, но утешение…

Пока я предавался у окна раздумьям, совсем стемнело. Зажглись фонари, часы на островерхой колокольне св. Клары пробили пол-одиннадцатого.

И тут зазвонил телефон.

— Господин фотограф Харри Фриберг, Рембрандт фотографического искусства? — осведомился негромкий низкий голос.

— Старина,— сказал я,— сколько же бедняг практикантов ты успел загонять до смерти?

Аллан Андерссон издал свой неповторимый, почти беззвучный смешок.

— Журналистскую молодь можно подвигнуть на что угодно, только вот разбиваться в лепешку они не намерены.

Он был секретарем редакции одной из крупнейших в Стокгольме утренних газет, большой, грузный человек, обладатель светлого ума и прекрасной памяти. Мы знали друг друга с детства.

Он понизил голос:

— Ты же знаешь, я не забываю старых друзей.

— Угу,— выжидательно промычал я.

— Если наклевывается хорошая работенка, я непременно звякну, хотя бы и среди ночи.

— Ну-ну.

— Нынче есть работенка для тебя.

— Я тронут до слез.

— Ты ведь всегда глядел на фоторепортеров сверху вниз,— продолжал он.— Даже заявлял во всеуслышание, что газетные фотографии — типичные порождения унылого стандарта и отсутствия фантазии. Верно?

Что правда, то правда — не отопрешься.

— А между прочим, фоторепортеры,— мягко заметил он,— нахально утверждают, что, доведись тебе самому заняться репортерской работой, и ты падешь жертвой того же унылого стандарта и отсутствия фантазии.

— Знаю,— сказал я.— Но это еще надо доказать.

— Вот именно,— подхватил он.— И кроме тебя, никто этого не докажет. Тут мы и подходим к сути дела.— Он помолчал.— Я дам тебе блестящую возможность однозначно подтвердить твое превосходство и показать всем, какими могут и должны быть газетные снимки.

— Начинаю подозревать, что у тебя нехватка фотографов,— отпарировал я.— Чего же ты от меня хочешь?

— Возьми машину и поезжай к мысу Блокхусудден.

— Сегодня?

— Сейчас.

— Никак весельчаки студенты вздумали по случаю весны купаться, прямо в одежде?

— Нет,— сказал он,— вроде бы явление природы.

— Явление природы?

Он вдруг заторопился.

— Нам позвонил один человек и сообщил, что там происходит что-то странное. Что именно — я толком не понял. Может, это пустышка, но я почему-то уверен: дело стоящее. Ну, есть у тебя время и желание?

Я помедлил.

— Как зовут этого человека и где он?

— Ждет на Блокхусудден, а зовут его Карлссон.

— Где мне подхватить репортера?

— Какого еще репортера?

— Ну, который будет держать вспышку, а после напишет несколько совершенно никчемных строк.

— Дорогой мой,— воскликнул он с легким удивлением,— ты же единственный в Швеции фотожурналист, единственный на всю страну, кто может сделать и фотографии, и текст. Посылать с тобой репортера — значит недооценивать…

— Понятно,— устало сказал я.— Репортеров у тебя тоже нету. All right[3], я тебе такую заметочку напишу — закачаешься. Но меньше чем за полсотни ты ее не получишь.

Он ответил уклончиво:

— Судя по твоим текстам в иллюстрированных журналах, цена в самый раз.

Я поймал такси, быстренько завернул в студию на Холлендаргатан, пихнул в саквояж камеру, штатив и вспышки и велел шоферу ехать на Блокхусудден.

Машина осторожно лавировала в толпе зрителей, высыпавших по окончании последнего сеанса из больших фешенебельных кинотеатров на Кунгсгатан, а меня потихоньку охватывало запоздалое сожаление. Этот толстяк с насмешкой в карих глазках и типографской краской на пальцах не просто застал меня врасплох. Он, как нарочно, еще и момент подловил. Позвони он в любое другое время, я бы никогда не ввязался в эту историю.

Такси катило дальше и дальше — через мост Юргордсбру, по тем местам, где триста лет назад шведские принцы охотились на волков и рысей. Теперь в давних королевских угодьях все сословия охотились за удовольствиями, а этакой дичи здесь было предостаточно. Мы попали в мир света и музыки. Но широкий проспект, бежавший среди ресторанов и парков с аттракционами, в такой ветрище был почти безлюден, а вереницы свободных такси говорили о том, что вечер для многих развлекательных заведений Юргордена выдался отнюдь не прибыльный.

Скоро увеселительный городок остался позади, и автомобиль продолжал свой путь во мраке и тишине. Изредка меж узловатых дубов и стройных кленов, которые, точно верные стражи, охраняли дорогу от самой «Отрады Бельмана», мелькало освещенное окно. В зыбком отблеске юная листва казалась летучей, прозрачно-зеленой дымкой. Из темноты неясным контуром проступили небольшие затейливые дворцы и покосившиеся от времени густавианские павильоны, длинной цепочкой тянувшиеся вдоль южного берега Юргордена.