Михаил Литов
У З К И Й П У Т Ь
Глава первая
Кнопочка с болезненным эгоизмом вертелась в кругу собственных нужд, ей хотелось показаться перед всеми столь трогательным существом, чтобы люди невольно испытывали острую и какую-то фантастическую потребность заботиться о ней, захлебываться в ее нескончаемых проблемах, чутко угадывать ее желания. Никто Кнопочку и не обижал чрезмерно, а что некое время назад ее грубо изнасиловал Назаров, то это событие нельзя безусловно отнести к обидным, поскольку она, внешне огорченная и даже разгневанная, в глубине души восприняла его не без определенного удовлетворения. Бытовало мнение, что Кнопочка обладает очень тонкими чувствами и ранимой душой. Когда кто-нибудь давал понять, что не намерен возиться с нею, а то даже и вовсе потешается над ее неуемной, жаждущей повсеместного признания натурой, она от жалости к себе как бы вступала в конфликт со всем родом человеческим, но в результате всего лишь прогоняла, не утруждаясь поисками предлога, зато с пафосом, Назарова, давно и, как утверждала сама Кнопочка, безнадежно в него влюбленного. С одной стороны, он был при ней словно раб, исполнявший любую ее прихоть, а с другой, он, образцовый в своей покорности и выдержке, вездесущий, неистребимый, захватывал ее со всеми ее потрохами в ловушки и пропасти какой-то темной, беспредельной власти, и она с ужасом сознавала это. Ощущение опасности, заключенной в этой зависимости от нелюбимого человека и угрожавшей, наверное, даже ее душе, ее бессмертию за гробом, порой не только делало ее больной и разбитой, но и сильно отвлекало от постоянно действующей мысли, что она, в сущности, чертовски хороша собой и могла бы весьма прилично выйти замуж. А происходила в жизни Кнопочки эта тягота оттого, что семь лет назад Назаров воспользовался ее слабостью и детской доверчивостью, на крымском берегу, разгоряченный солнцем и морскими ваннами, грубо схватил ее, отдыхавшую с ним в одной палатке, овладел ею, необузданно продираясь сквозь девичьи слезы и мольбы о пощаде, и с тех пор она привязана к нему, к таинственному источнику зла, помещенному в его откормленном теле. Ей были противны его лысина и мясистость, его тыквообразная голова и деланные манеры рубахи-парня, но избавиться от него никак не могла, потому что уж он-то, отмывая совесть от давнего греха, заботился о ней, как никто другой.
Когда по той или иной причине раздосадованная на весь мир Кнопочка прогоняла его, неунывающий Назаров шел на жительство к Марьюшке Ивановой, которая безотказно принимала его и усаживала обедать, и отдавала ему лучшие куски, и стирала его белье, и коротала с ним долгие зимние вечера в разговорах ни о чем, а подругам в зависимости от настроения либо говорила с ядовитым шипением, что опять явился "этот боров, хам", либо кричала на подъеме любовного воодушевления: вы все мизинца его не стоите! У Назарова далеко за городом был свой дом, но он туда наведывался редко, в городе у женщин ему жилось удобнее во всех отношениях. Когда у Кнопочки возникало подозрение, что Назаров рискованно зажился у Марьюшки Ивановой, она приходила обрушить на подругу свое негодующее сердце, устраивала сцену, называла Марьюшку Иванову фальшивой и напыщенной, и у нее, кругом больной и несчастной, едва хватало сил на это путешествие. Объяснение же вовсе отбирало все силы, и Кнопочка в изнеможении укладывалась на диван, снисходительно даруя Марьюшке Ивановой возможность хлопотами, беготней, услужением оправдаться в ее глазах.
Зато когда жизнь не поставляла обидчиков, у Кнопочки пробуждался пылкий интерес к общим вопросам действительности, тогда, случалось, подворачивался какой-нибудь звораживающий проповедник идей, и вот уже сама Кнопочка азартно носится с большой и словно бы выстраданной всем ее существом идеей. На вечеринке у писателя Конюхова, выпив вина, потанцевав, Кнопочка почувствовала себя на верху блаженства, тем более что еще обнаружился там такой пьяненький человек, Червецов, который, заметив Кнопочку, тотчас вбил себе в голову, будто беззаветно влюблен в нее. Он пришел пьяным и полагал, что иной задачи, кроме как напиться вдрызг, нет ни у кого на этом сборище, и только путался у всех под ногами. Хотя Кнопочке ни к чему был Червецов с его дурной славой простака и выпивохи, все же ее самолюбие тешилось тем, что он не спускает с нее сияющих глаз. Все засияло и в душе Кнопочки. Однако, ликуя в гуще милых, веселых людей, собственно говоря, в кругу единомышленников, она не забыла жесткую тревогу внедрившейся нынче в ее сознание идеи, поудобнее расположилась в уединенной стайке дам и, крепко потянув из сигареты, затеяла такой разговор:
- На русских все сейчас нападают, все нас травят... можно подумать, что русские съели всех жидов и сели на голову каким-нибудь литовцам, черт бы их всех побрал! А ведь в действительности, если пошевелить мозгами, русские сами больше всех пострадали и страдают...
Сбросив маску веселья, она глянула угрюмо и печально. Женщины вокруг нее сидели упитанные, нарядные, с нелепой смесью пота, краски и морщин на широких лицах. Это были думающие особы, но пока еще, на взгляд Кнопочки, слишком оторванные от правды жизни, и она мечтала преобразить их в некие просторные вместилища горестных сетований на судьбу русского народа. Между тем ей не удалось выговорить и половины всех заготовленных трепетных слов. Неожиданно ее прервал истошный, нечеловеческий вопль, и в соседней комнате, за столом, хмелеющий кооператор Сироткин без затруднений угадал, что принадлежит он его жене. В самом деле, кричала замелькавшая, завертевшаяся бочонком на толстеньких ножках Людмила Сироткина, и Кнопочка сразу съежилась и нахмурилась в невыразимой тоске, жалобно обособилась под обрушившейся на нее лавиной звуков, хотя, как и прочие, не могла разобрать слов. Все услышали только несколько раз припечатавшее Кнопочку "дура", всем было ясно, что Людмила кроет русских почем зря, а по сути дает выход давно копившемуся раздражению на Кнопочку. Сироткина думала, что поступит правильно, если объявит все болезни и печали, всю трогательность Кнопочки выдумкой, фарсом, но стройно конструировать фразы ей мешало адское полыхание ярости, и она просто закидывала ненавистную девицу последними словами. Но еще не прочь была Людмила и впрямь выставить надлежащую оценку русским, своим бессмысленным соотечественникам, и потому быстро и страшно называла их в безумно накалившейся атмосфере скандала дураками, скотами, пьяницами и мучителями, врагами человечества. Кто с испугом, кто со смехом, женщины успокаивали разбушевавшуюся фурию и заслоняли от ее грузных наскоков Кнопочку, которая успела осунуться и постареть в эти ужасные минуты. Людмила все-таки исхитрилась больно ткнуть ее кулаком в лоб.
Бедная Кнопочка - хоть в гроб клади. Носик у нее заострился, темные прядки волос слиплись от пота, все странно поредело на голове, и жутко обнажилась бледная кожа. Назаров заступился бы, но он был далеко, и Кнопочка чувствала себя заживо погребенной в земле; в голове раздавался неумолчный гул, а на лбу, в том месте, куда стукнул кулак Людмилы, оставалось и жгло какое-то нестерпимое давление. Она ни слова не сказала обидчице в ответ, но праздничный дух улетучился из ее сердца, и вскоре Кнопочка тихой неприметной тенью, крадучись улизнула с вечеринки.
В коридоре безнадежно стоял Червецов и старался достичь взглядом самых отдаленных и загадочных предметов квартиры, чтобы понять, куда исчезла его возлюбленная, которой он привык за вечер изумленно любоваться. В большой комнате, где наиболее рьяные гости заканчивали разрушение изначальной стройности пиршественного стола, царило судорожное и неизвестно почему затягивающееся оживление. Людмила Сироткина перестала думать, что ее до крайности занимают разговоры, прокатывающийся над головами смутный шумок голосов. Ее лицо посуровело, показывая, что его обладательница способна быть не только развеселившейся, как бы даже подзагулявшей бабой, но и беспощадной, неумолимой воительницей, знающей себе цену женой человека, который вдруг и по заслугам быстро пошел вгору. Она зачем-то вытащила из просторного кармана брюк кошелек, а из него внушительную пачку денег и задумчиво на нее посмотрела. Эти деньги заработал для нее преуспевший супруг. Наверное, ей хотелось убедиться, что основы и преимущества ее жизни совсем не рухнули от того, что пришлось грубо обуздать зарвавшуюся Кнопочку. Ей нетерпелось покинуть пирующее общество, но она не искала путей, как сделать это деликатно и сохраняя шансы на примирение в будущем. Не пристало, нет, не пристало такой важной и строгой даме, как она, оставаться у сомнительных Конюховых и гадать, не осуждают ли они ее за учиненный скандал. Богатство давало ей право поступать так, как она считала нужным, а не так, как хотелось другим. Внезапно она сообразила, что муж, ничем не примечательный в теплой компании собутыльников, не последует за ней и даже вряд ли поймет ее настроение. Людмила нахмурилась, спрятала кошелек и ушла, не проронив ни слова на прощание.
