Осенью сорок пятого к профессору Викентию Ивановичу Южинцеву зашёл проститься бывший его аспирант Георгий Андреевич Белов, назначенный директором Терновского заповедника. В войну Белов был разведчиком. За два месяца до Победы был тяжело ранен, долго провалялся по госпиталям.
Викентий Иванович, высокий тощий старик с крупной лысой головой, усыпанной родимыми пятнами, встретил Белова в университетском вестибюле и повёл к себе, на второй этаж, по коридору мимо застеклённых шкафов, на полках которых белели кости и черепа разных животных.
Выглядел Белов измождённым (пять месяцев и четырнадцать дней на больничной койке!), но в болезненной слабости его вряд ли кто-нибудь мог бы заподозрить. Тщательно отутюженный, наглухо застёгнутый китель, два ряда орденских планок, начищенные хромовые сапоги… Неглубокая морщинка между бровей, чистый лоб, строгие глаза и седина в тёмных волосах. Слишком ранняя. Вряд ли больше тридцати бывшему разведчику. Таким увидел его после долгой разлуки Южинцев.
— Да, коллекция!… — сказал Викентий Иванович. — Как видите, не разрослась — война!… Собственно, и это удалось сохранить чудом. Многое погибло. В сорок первом вон там, — он кивнул в сторону окна, — разорвалась фугасная бомба… Впрочем, есть и кое-что новенькое… — Открыв один из шкафов, профессор снял с полки ещё не пожелтевший череп с зияющим отверстием в лобной части, как видно, очень тяжёлый. — Экземпляр приобретён всего месяц назад.
— Отличное попадание, — хмуро заметил Белов.
— Постарались ради, так сказать, исключительности случая. Не догадываетесь, какого? Это тигр туранский, добыт в низовьях Амударьи. И есть такое предположение, а лично у меня, увы, печальная уверенность, что он… последняя особь подвида.
— Свершилось всё-таки… — Взяв череп у профессора, Белов задумчиво уставился в провалы глазниц. — А как же то?… Помните, ваша журнальная статья? «Пощаду туранскому тигру!» Тридцать девятый год, ведь вас тогда послушались…,
— Поздно! В ареале оставалось пятнадцать или шестнадцать особей, когда последовал запрет на охоту. Да и какой там запрет? Пустой звук. Все эти годы в мире слишком много стреляли… А кстати! Я, в свою очередь, помню об одной вашей статейке. Ну, вы-то обратились прямо к широкой публике. «Вечерняя Москва», весна сорок первого. Не постеснялись и название «стибрить» у профессора: «Пощаду амурскому тигру!» И какие отклики, какое возмущение! «Вот до чего докатились оторванные от жизни кабинетные горе-учёные! Защищают вредителя!» И вывели вас на чистую воду,
— Тем дело и кончилось… Скажите, Викентий Иванович, а как теперь там?
— Примерно так же, как было в сорок втором в дельте Амударьи. На всю Уссурийскую тайгу, может быть, полтора десятка тигров. А какое равнодушие!
— Этого, кажется, и здесь хватает. Не далее как сегодня мне вместе с назначением пытались вручить некую могучую бумаженцию — предписание организовать изготовление чучел зверей для сельскохозяйственной выставки. Задумано, в частности, создать живописную группу: тигр с тигрицей и с ними два тигрёнка. Очень удивились, когда я заявил, что мне, как директору заповедника, не пристало участвовать в такой затее.
Вернув череп тигра на место, профессор пригласил Белова в свой кабинет — тесноватое, с одним высоким окном помещение; по стенам зоогеографические карты, в углах опять шкафы с костями.
— Как говорится, присядем на дорожку. Когда едете?
— Сегодня. К первому снегу успеть хочется.
— В добрый путь, в добрый путь…
Задумавшись, Белов засмотрелся в окно. Там, внизу, из подъезда высыпала молодёжь. Многие парни — в военном. Две-три книжки засунуты за широкий ремень или за отвороты шинели — вот они, студенты первого послевоенного набора…
— А нужны вы всё-таки не за десять тысяч километров, а здесь, — как бы издалека донёсся голос профессора. — Должность на кафедре, перспективы… Господи, да ведь у вас почти законченная диссертация!
— Вы опять, Викентий Иванович, оставьте. Все я позабыл.
— Мой лучший ученик?! Вздор, не верю. Устали — это понятно. Но впасть в отчаянье, метаться… Не похоже на вас, не похоже! Вы, редкостный систематик, и вдруг — в глушь. Там у вас не будет даже книг порядочных. Один, без информации, без общения с коллегами, добровольное одичание!
Белов с едва приметной усмешкой взглянул на учителя.
— Я не совсем правильно выразился, — примирительно сказал он. — Забыл, да, многое, но не в этом суть. Просто то, чем я занимался раньше, отошло на второй план, перестало быть главным. Переменился, теперь на уме другое… Уж чего греха таить! Зоологи предпочитали и предпочитают заниматься изучением костей, а на практике, в общении с живой природой довольствуются буквально крохами. Конечно, экспедиции, командировки… Мало этого; взглянешь мельком — и домой… А между тем именно исчерпывающая информация, я уверен, могла бы предотвратить такое, например, несчастье, как гибель целого вида. Вот сегодня с лица земли исчез туранский тигр, завтра — очередь амурского. А следующий кто?
Профессор протестующе поднял руку.
— Голубчик, знаю я вашу позицию и, поверьте, всей душой с вами. Но как вы справитесь с этим: лаборант один, объездчиков, кажется, четыре, счетовод, завхоз?… Хозяйство, и, надо думать, запущенное. А что касается научных кадров, которые могли бы вас выручить, то ждать их сейчас, наивно, извините!
— Я справлюсь…
Профессор кряхтя встал, погромыхал какими-то предметами за одним из шкафов и извлёк оттуда широкие, подбитые мехом лыжи,
— Берите!
— Камусы! Вот спасибо!
Человек в изодранной одежде выбрался на залитую только что взошедшим солнцем прогалину и в изнеможении рухнул наземь. Разгорячённым бородатым лицом он уткнулся в мокрую после ночного дождя траву, спина его вздымалась от надсадного дыхания.
Он пролежал не больше минуты — столько выдержали его присутствие затаившиеся в нескольких шагах рябчики. Выводок взлетел, оглушительно треща крыльями, бородач вскочил, проследил, как птицы, пересвистываясь, рассаживались на ветвях ближних деревьев, и затем тяжело поплёлся краем прогалины.
Это был он — тот, чьё личное дело лежало сейчас на столе начальника Н-ского заключения. Щапов Захар Данилович… Вторая судимость… Поведения, в общем, нормального… Странно только одно: сидеть ему оставалось полгода, а он взял и бежал…
Кряжистый длиннорукий мужчина, по виду лет от сорока до пятидесяти.
Уже четвёртый день Щапов был в бегах и за это время сумел одолеть такой путь, который говорил о его незаурядных физических возможностях. За трое суток ни одна живая душа его не видела, хотя он и пересёк несколько густонаселённых районов и много дорог, иногда оживлённых. Накануне же вечером достиг известного ему глухого разъезда и, без труда пристроясь на сборном товарняке местного значения, проехал за ночь около двухсот километров. Под утро спрыгнул с поезда на ходу и махнул напрямую в тайгу.
Он шёл не останавливаясь, не поддаваясь скопившейся в теле усталости, справляясь с перехлестанной лианами чащей, с нагромождениями камней в глухих распадках, с небольшими, но пронзающе холодными речками и ручьями, которые одолевал, не разуваясь, не заботясь о намокавшей одежде. Плеснёт только чёрной от грязи ладонью пригоршню воды в рот — и дальше, дальше…
И вот наконец давно маячивший впереди, ярко высвеченный солнцем оголённый перевал. На подъёме тайга стала редеть, мельчать, и беглец, озираясь, почувствовал себя незащищённым. Маленькая, торопливо карабкающаяся вверх фигурка… Из последних сил, задыхаясь, Щапов наддал, выбрался на гольцовый хребет, скудно поросший кедровым стлаником, и уже бегом, пригнувшись и спотыкаясь, миновал его и ринулся, наконец вниз уже по другому, спасительно погруженному в тень склону.
За спиной перевала, опять в тайге, Щапов впервые; почувствовал себя в безопасности и удовлетворённо прохрипел:
— Теперь, поди, не достанешь!…
Но лишь около полудня он позволил себе небольшой отдых. Пристроившись на берегу бурной речки под нависшим камнем, вытащил из-за пазухи весь свой запас пищи: несколько обкусанных, наполовину уже съеденных паек хлеба. Вздыхая, пожевал кусочек и с надеждой посмотрел на свивавшуюся из стремительных струй речку.
Соорудить удочку — минутное дело. Из заношенной шапчонки с величайшей осторожностью, как невесть какую драгоценность, извлёк рыболовный крючок. Подвернувшаяся под руку кривая палка, связанная из обрывков толстой нитки леска — и заскользил, запрыгал по воде крючок с «мошкой». И почти тотчас довольно крупный хариус, вынырнув из глубины, азартно бросился на приманку. Захар Щапов подсёк и, сверкнув улыбкой, первой улыбкой за эти дни, выбросил рыбину на берег.
— Хар-ра-шо!
Тотчас же вычистив и посолив рыбу, Щапов впился в неё, ещё трепещущую, зубами.
