Любовь Арестова - По факту исчезновения

Утро, серенькой кисеей занавешивало окно, когда Георгий Иванович Печказов проснулся. Вставать не хотелось, он долго лежал, глядя, как за оконной рамой медленно тает ночной мрак. Вместе с мыслями о предстоящем дне приходило привычное раздражение.

Георгию Ивановичу предстояло сейчас надеть вставную челюсть, натирающую десну, с притворным непониманием выдержать вечно укоризненный, испытующий взгляд жены. После недавнего телефонного звонка с угрозами встречу с Зоей придется отложить. Ах, Зоя, Зойка! Лицо Георгия Ивановича на мгновение просветлело. Зоя дарит ему ощущение бодрости и в свои 57 лет он чувствует себя под стать ей, 26-летней. Но этот гнусный звонок! Женский голос, нарочито искаженный, лишь выкрикнул в трубку угрозы, но не может же… Додумывать — значило окончательно испортить себе настроение, и Георгий Иванович стал медленно одеваться.

Да, с Зойкой придется повременить; хорошо, что с Леной он давно и окончательно определился. Теперь она ухаживает за мамой, и, кажется, неплохо. Георгий Иванович усмехнулся: охотно пошла в домработницы, а поначалу сколько амбиций было! Видимо, щедрость его Лена помнит, несмотря на двухлетнюю разлуку.

— Георгий, — негромко позвала жена, — завтрак на столе, а я побежала. У меня сегодня утренний прием.

Жена была стоматологом в детской поликлинике.

«Утренний прием — это хорошо, — отметил про себя Георгий Иванович. — Значит, вечером встречать не нужно, и вечер мой».

Печказов всегда встречал жену после вечерних приемов: она часто задерживалась и боялась темных улиц. Жена ценила его внимание, и в конечном счете от этого выигрывал сам Георгий Иванович. Ему многое прощалось. Да и он берег жену, безусловно, берег, понимая, что в подступающей вплотную старости идеальные условия жизни может создать ему только она, а уж никак не молодые его подружки, только и умеющие, что заглядывать в карман.

Оставаясь один, Печказов вставную челюсть не надевал, и ранний уход жены означал хоть непродолжительную, но свободу от обременительной красоты.

Позавтракав, Печказов вышел из квартиры и уже замыкал входную дверь, когда раздался голос поднимавшегося по лестнице человека:

— Печказов?

Вздрогнув от неожиданности, Георгий Иванович обернулся:

— Да… А в чем дело?

— Поговорить надо. Милиция. — Ступенькой ниже стоял еще один человек.

«Неужели Тихоню накрыли?» — лихорадочно метнулась мысль. И тут же Печказов одернул себя: «Спокойно. Спокойно. Не суетись!»

Загремела цепочка противоположной двери — соседи выходили на работу. Печказов заставил себя дружелюбно взглянуть на нежданных посетителей.

— Спешу, товарищи. Поговорим по дороге, — и стал быстро спускаться вниз.

На улице, вопросительно взглянув на спутников, Георгий Иванович вдруг заметил, что в глазах второго парня мелькнула какая-то неуверенность, даже испуг, но первый тут же спросил:

— Вы подавали заявление об угоне машины?

Печказов удивился, едва не рассмеялся и окончательно успокоился:

— Никоим образом! Моя старушка, думаю, цела. Пойдемте вместе, взглянем.

Во дворе дома, где в углу скромно приткнулся его железный гараж, располагался пункт «Скорой помощи». Печказов с трудом заполучил это завидное место — и близко, и двор хорошо освещен, круглые сутки обитаем — горожане не дают дремать «Скорой».

К гаражу подошли молча. Печказов тронул рукой накладные замки — один был стандартный, другой сделан на заказ — небольшой шестигранник с хитрым запором. Двери гаража прикрывались неплотно. Печказов глянул в небольшой зазор между створками.

— Цела, — он с улыбкой обернулся. И снова — показалось? — мелькнула растерянность в глазах второго, высокого. Первый приложил руку к светло-коричневой пыжиковой шапке.

— Ошибка, значит, вышла. Извините.

Лена, Елена Андреевна Суходольская, медленно собиралась на свою работу. Собственно, на работу — слишком громко сказано. Не считать же в самом деле работой то, чем она занята теперь. Лена брезгливо передернула плечами, вспомнив неопрятную, по-детски радостную старуху, с которой ей предстояло провести день. Это занятие так ей опротивело, что закрыла бы глаза и — куда угодно, только прочь из этого дома! Подумать только, за какие-то три года Эмма Павловна из молодящейся властной дамы превратилась в развалину, не может обслужить себя, все пачкает, рвет, а какой идиотский смех…

Лена вспомнила те давние вечера в квартире Эммы Павловны Мавриди, куда ее впервые привел случайный знакомый. Привел — и оставил, а она прижилась в этом доме. Ей нравилась старинная мебель, рояль — внушительный, грузный; нравилась хозяйка — в тяжелых золотых серьгах, с унизанными перстнями старческими ухоженными руками. Нравилось бывать ей, девчонке, среди взрослых, солидных людей, которые очень скоро стали откровенно волочиться за нею и одаривали довольно щедро. Впрочем, щедро ли? Она видела, какого достоинства купюры небрежно швырялись на стол, когда иногда возникала карточная игра, где предводительствовала Эмма Павловна.

Ее муж первым затеял с ней игру в ухаживание под одобрительные взгляды супруги. Лена постепенно стала чем-то вроде хорошенькой домашней официантки в этом доме.

Появились деньги, наряды, даже кое-какие золотые украшения — цепочки, колечки, сережки. На подруг по общежитию, где она устроилась, приехав в город из небольшого поселка, Лена стала смотреть свысока — что они понимают в жизни?

Закончилось все неожиданно просто: однажды ночью внезапно умер Мавриди. Его вдова сразу утратила величавость, стала суетлива и забывчива. Вечера в квартире прекратились. А вскоре и у самой Эммы Павловны случился инсульт, ее положили в больницу, и Лену встретил в квартире Георгий, сын Эммы Павловны от первого брака, молодящийся мужчина в возрасте, заведующий крупным магазином. Он просил участия и утешения. Так они стали встречаться на квартире Эммы Павловны. Поначалу часто, потом — реже, а затем Георгий и вовсе перестал ей звонить. Так оборвались все связи Лены с домом Эммы Павловны, она стала жить, как все ее сверстницы, снова поступила на работу, поначалу тяготилась, но незаметно привыкла, хотя нет-нет, да и вспыхивала в ней непонятная жалость к самой себе, желание снова оказаться в центре внимания.

В этот период и познакомилась она с Суходольским. Он привлек ее внимание самоуверенностью, вольными манерами, вальяжностью — словом, всем тем, что наблюдала она когда-то в прежних своих друзьях. Однако, став Суходольской, она очень скоро убедилась, что муж ее потрясающе ленив, мелочен, жесток и истеричен. Жить с ним было невозможно. Постоянного дома, как и семьи, не получалось. Долго работать на одном месте он не мог, часто устраивал себе длительные «отпуска». Случалось, что появлялись у него деньги, и тогда он держался с Леной важно и значительно.

Такая жизнь — ссоры, скандалы, разводы и примирения — приводила к прогулам, опозданиям. Да, впрочем, и работой своей Лена никогда не дорожила. Ее корили, ругали, и она в конце концов взяла расчет. Несколько месяцев жила у друзей и знакомых, пока не попала вместе с Суходольским к его приятелю.

Тут-то и разыскал ее Георгий. И вот она снова в доме Мавриди. Лена глянула на часы. Ого, уже скоро десять, надо торопиться. В это время всегда звонит Георгий, справляется о матери.

Елена поправила белокурые пушистые волосы, подкрасила пухлые губы, слегка припудрила маленький нос — готово. Можно отправляться.

Ставшая постоянной тревога остановила ее у двери. Лена присела на табурет в неухоженной чужой прихожей.

«Нет, — подумала она, — со своими россказнями я зашла слишком далеко. Надо искать выход, что-то снова придумать. Иначе плохо…»

Зябко вздрогнув всем телом, она отбросила тягостные мысли и вышла в начинающийся мартовский день.

Филипп Тихонович Албин проснулся позже обычного: в главке его ждали только к десяти. А значит, была возможность поваляться. Несколько минут он еще полежал, прислушиваясь к самому себе. Порядок. Легко выбросив натренированное тело на пушистый ковер, Албин включил магнитофон, под бодрую музыку с удовольствием сделал гимнастику, принял душ, побрился, похлопал себя по гладким глянцевым щекам, раскрыв рот, внимательно оглядел свой язык — показатель здоровья. Язык Албину понравился, да и сам он себе понравился — подтянутый, стройный, налитый молодой силой, хотя уже близился сорокалетний рубеж.

Албин жил один. Семья, полагал он, лишь усложняет и без того сложную жизнь. Квартиру ему регулярно убирала старушка-соседка, добросовестность которой он щедро вознаграждал, и они были довольны друг другом.