Вчера у меня отобрали лицензию. Для жокея-профессионала, мастера стипль-чеза, остаться без лицензии – все равно что не пройти медкомиссию.
Итак, отныне мне запрещено участвовать в скачках, запрещено появляться на ипподромах, запрещено показываться на конюшнях. Последнее особенно печально, ибо я там и живу.
Вчерашний день был сплошным большим кошмаром, и мне тяжело еще раз вспоминать долгие мрачные часы без сна. Я был ошарашен, потрясен, сбит с толку, но в глубине души теплилась слабая надежда, что это всего-навсего ошибка. Так продолжалось далеко за полночь. Конечно, в неверии, что это действительно случилось, было что-то утешающее, но затем наступило отрезвление: я понял, что это свершившийся факт. Моя жизнь теперь напоминала вдребезги разбитую чашку. Осколки было склеить невозможно.
Утром я встал, сварил себе кофе и глянул в окно. Как всегда, ребята суетились у лошадей, выезжали на утреннюю проминку. Тут я по-настоящему и вкусил горечь судьбы изгоя.
Обычно по утрам у моего окна появлялся Фред и кричал во все горло:
– Ты что, собираешься торчать здесь целый день?
Но сегодня Фред так и не появился. Сегодня мне ничего не оставалось делать, как сидеть в своей комнате. Без дела.
Никто из ребят не смотрел на мои окна. Они вообще старались не смотреть по сторонам. Они вели себя тихо, слишком тихо. Я увидел, как Бочонок Берни стал карабкаться на жеребенка, на котором еще недавно выступал я. В том, как робко опустил он в седло свою толстую задницу, было что-то извиняющееся.
Он тоже смотрел вниз.
Ничего, думал я, завтра они опять придут в себя. Завтра они начнут проявлять любопытство, задавать вопросы. Они не презирали меня. Они мне сочувствовали. Сочувствовали и стеснялись. А также немного тревожились. Им было неприятно смотреть в глаза Большой Беде.
Наконец они ускакали, а я медленно пил кофе, думая, что же теперь делать. Меня заполнило неприятное, очень неприятное чувство пустоты и утраты.
В моем почтовом ящике, как обычно, уже лежали утренние газеты. Интересно, что подумал мальчишка-разносчик, он-то ведь небось прекрасно знал, что в них сегодня? Я пожал плечами. Ладно, прочитаю-ка сам, что придумали чертовы газетчики, да благословит их господь!
За отсутствием других сенсаций «Спортинг лайф» не поскупилась на гигантские заголовки на первой полосе:
«КРЭНФИЛД И ХЬЮЗ ДИСКВАЛИФИЦИРОВАНЫ».
В верхней части страницы была фотография Крэнфилда, а пониже – моя улыбающаяся физиономия. Снимок сделали в тот день, когда я выиграл Золотой кубок Хеннесси. «Редактор – остряк, – кисло подумал я. – Подлец. Выудил из архивов снимок, где у меня особенно лучезарный вид».
Зато текст, набранный мелким шрифтом сверху и снизу, наводил тоску.
«Стюардов не удовлетворили мои объяснения, – заявил Крэнфилд. – Они отобрали у меня тренерскую лицензию. Больше мне сообщить нечего».
В заметке утверждалось, что Хьюз заявил примерно то же самое. Если я правильно помнил, то Хьюз вообще промолчал. Хьюз был слишком ошарашен, чтобы связать хотя бы два слова, и, если бы ему что-то и удалось сказать, он разразился бы непечатной бранью.
Я не дочитал заметку. Я достаточно их повидал. Вместо «Крэнфилд и Хьюз» вполне можно было подставить фамилии любого другого тренера и жокея. Газетные отчеты о дисквалификации походили друг на друга как две капли воды прежде всего отсутствием серьезной информации. Поскольку предпринимаемое в подобных ситуациях расследование носило сугубо частный, закрытый характер, те, кто отвечал за его проведение, не были обязаны выдавать информацию ни прессе, ни общественности, и поэтому они хранили полное молчание. Как это бывает в организациях, не стремящихся к рекламе, их главная задача и состояла в том, чтобы не посвящать лишних в свои тайны.
«Дейли уитнесс» также не сообщила ничего конкретного. Папаша Лиман в очередном приступе красноречия сообщал:
«Келли Хьюз, один из наиболее вероятных претендентов на звание короля стипль-чезов этого сезона, оставшийся в прошлом году на пятой позиции, был лишен лицензии жокея на неопределенный срок. Тридцатилетний Хьюз покинул зал, где слушалось это дело, через десять минут после Крэнфилда. Бледный и угрюмый, он подтвердил репортерам, что лишился лицензии, и сказал, что больше ему добавить нечего».
У газетчиков на редкость острый слух.
Я со вздохом отложил газету и пошел в спальню. Там я снял халат, надел брюки и свитер, прибрал постель и, усевшись на нее, уставился в пространство. Больше мне нечем было заняться. Ни сейчас, ни в ближайшем будущем. Увы, ни о чем, кроме недавнего расследования, я и не мог думать.
Если коротко, то меня дисквалифицировали за проигрыш. В розыгрыше «Лимонадного кубка», состоявшемся в Оксфорде в конце января, выступая на фаворите, я пришел вторым, за явным аутсайдером. Это можно было бы назвать стечением обстоятельств, если бы обеих лошадей не тренировал Декстер Крэнфилд. Я финишировал под аккомпанемент негодующих воплей зрителей. Улюлюканье сопровождало меня до загона, где расседлывали лошадей. Декстер Крэнфилд, лошади которого заняли два первых места в розыгрыше одного из главных призов сезона, выглядел не обрадованным, но озадаченным, а распорядители скачек вызвали нас для объяснений. Они заявили, что наши доводы их не удовлетворяют и они передают дело в Дисциплинарный комитет жокей-клуба.
Члены Дисциплинарного комитета, заседание которого состоялось через две недели, также отказались поверить, что сенсационный результат – случайность. Они назвали это умышленным обманом публики. Обманом наглым и отвратительным. Во имя доброго имени жокей-клуба мы должны были понести суровое наказание.
Дурную траву с поля вон!
В Америке, мрачно размышлял я, сидя у себя в спальне, такое просто невозможно. В Америке ставки на лошадей из одной конюшни считаются выигравшими, если приходит любая из них. Поэтому даже в случае победы аутсайдера тот, кто играл лошадей из этой конюшни, не остается внакладе. Пора бы взять на вооружение эту систему и нам.
Самое грустное заключалось в том, что Урон, мой невыбитый фаворит, стал буквально помирать на финишной прямой, и то, что он остался вторым, а не пятым или шестым, было большим чудом. Если бы на него не поставили так много денег, мне бы не пришлось его гнать. Самым большим невезением было не то, что его обошли за десять ярдов до финиша, а то, что сделал это другой питомец Крэнфилда, Вишневый Пирог.
Вооруженный сознанием собственной невиновности и убеждением, что распорядители скачек в Оксфорде оказались под влиянием эмоций трибун, а Дисциплинарный комитет разберется во всем с позиций холодного здравого смысла, я отправился на расследование без каких-либо дурных предчувствий.
Что касается холода, то с ним был полный порядок. Что касается здравого смысла, то предполагалось, что таковой есть у членов комитета, но отсутствует у нас с Крэнфилдом.
Первым намеком на катастрофу послужил зачитанный ими список из девяти скачек, где я выступал на явных фаворитах, подготовленных Крэнфилдом. В шести из них побеждали другие лошади Крэнфилда. В трех других они участвовали, но не побеждали.
– Это означает, – говорил лорд Гоуэри, – что инцидент, который мы разбираем, не носит случайного характера. Такое уже случалось, и не раз. Раньше это проходило незамеченным, но на сей раз все шито белыми нитками.
Я стоял перед ними с глупым видом, разинув от удивления рот. К несчастью, они решили, что челюсть у меня отвалилась от удивления перед их проницательностью.
– Но большинство этих скачек было давно, – возразил я. – Шесть-семь из девяти...
– Ну и что? – осведомился лорд Гоуэри. – Главное, они были.
– Такое случается с любым тренером, – пылко заговорил Крэнфилд. – Вы об этом прекрасно знаете.
Лорд Гоуэри окинул его ледяным взглядом. От этого взгляда у меня по спине побежали мурашки. Он действительно убежден, что мы виноваты, бешено колотилось у меня в мозгу. Только тогда я понял, что нам надо отчаянно бороться за жизнь, но было уже поздно.
– Напрасно мы не наняли адвоката, – шепнул я Крэнфилду, на что тот испуганно покивал.
Незадолго до розыгрыша «Лимонадного кубка» жокей-клуб наконец порвал с давней аристократической традицией и разрешил тем, кому угрожала дисквалификация и потеря лицензии, пользоваться на подобных разбирательствах помощью юристов. Это нововведение еще не успело по-настоящему привиться в скаковых кругах, и к нему пока что мало кто прибегал. Пару жокеев оправдали с помощью адвоката, но поговаривали, что они были бы оправданы и так. Кроме того, независимо от результатов разбирательства платить адвокату приходилось тем, кто его нанимал. Жокей-клуб не оплачивал судебные издержки, даже если выяснялось, что обвинения беспочвенны.
