Анна Шахова - Тайна силиконовой души

Юлия Шатова (для своих – Люша, потому что изящную златовласку с обезоруживающей улыбкой и решительным, цепким взглядом зеленых глаз так называл муж, сократив слащавую «Юлюшеньку» до звонкой «Люшки») в благостной дреме лежала на диване у телевизора. Вымотанная за день «рассадными» хлопотами, уборкой, стряпней и топтанием в гипермаркете, она могла расслабиться наконец, по-щенячьи уткнувшись в плечо своего мужа. Саша Шатов отличался корпулентностью, незлобивостью и редкостной красотой: античный профиль, голубые глаза «невозможного разреза», силища в мастеровитых руках немереная. А голос! Глинтвейн в февральский промозглый вечер, а не голос… Телефонный звонок бесцеремонно разрушил супружескую идиллию. Люша – дама, обладающая редкой интуицией – с замершим сердцем снимала трубку. Сопение, всхлипы и затем протяжный вой, который услышал даже приникший к экрану Шатов, заставили Сашу мгновенно выключить телевизор.

– Что, Света, что?! – пыталась докричаться до подруги Люша.

– Ка…Ка…Калистрата умерла-а…

– Какая Кали..?

Люша не успела договорить, как Светка прокричала, задыхаясь:

– Инокиня Калистрата! Прошлой ночью… Позвонила только что мать Нина… келейница Никаноры… Похороны на третий день… Сердце… А мать Нина говорит – чушь, чушь!!! – Светка взвыла так сильно, что Люша отдернула трубку от уха. – Убили ее! Убили, Юль, понимаешь? Я уверена… А казначейша, мать Евгения, она ведь хотела Калистрату по лавкам попросить поездить, по-тихому, – так Евгения сама чуть не померла от испуга, самой «cкорую» вызывали. Мать Нина, с которой Калистрата буквально в вечер смерти советовалась, с допросом к Евгении – та отпирается: «Все в порядке, оставьте, ради Христа», и не выходит из кельи… и «cкорую» ей… а Нина… – Светка закашлялась и потом еще долго, трубно сморкалась. Успокоившись, продолжила рассказ уже тихим, севшим голосом. – А Нина говорит настоятельнице про воровство, про расследование – та слышать ничего не слышит – «воля Божья». А разве убийство может быть волей Божьей, Юль, может?! – Светка в изнеможении замолчала. Даже сопения не было слышно.

– Я не понял ни одного слова. И не разобрал ни одного имени, – пытался вступить Саша, но Люша решительно прижала свою ладошку к мужниным губам.

– Ты права. На Бога надейся, а сам… сволочью не будь. Это пускать на самотек нельзя. Невозможно. Час на сборы, и я у тебя, Свет. Завтра едем вместе в эту твою треклятую обитель. – Помолчав, Люша сочла нужным добавить: – Прости Господи.

Упаковывая дорожную сумку, она вспоминала все подробности утреннего разговора со Светкой. Телефон зазвонил в самый неподходящий момент! Шатова попыталась бармалейской гримасой присмирить писклявую трубку. Настырная пиликалка оторвала ее от кропотливейшего занятия – пересадки (правильнее сказать – пикировки) рассады томатов. Учитывая темперамент и (стыдно признаться) – катастрофически развивающуюся дальнозоркость, – выковыривание зубочисткой из молочных пакетов с землей хилых стебельков, укорачивание микроскопического центрального корешка и ввинчивание задохликов в пластиковые стаканчики с особой, Люшиным способом приготовленной почвой, превращалось в жесткую дрессировку усидчивости. По окончании процедуры кухонный стол и прилегающие к нему территории по количеству жидкой грязи были вполне пригодны к выращиванию дождевых калифорнийских червей – кстати, на это выгодное, но мало эстетичное предприятие пока никак не могла решиться деятельная агрономша-любительница. Смелая трубка хозяйской гримасы ничуть не устрашилась: она и не в таких «образах» видала свою артистическую командиршу – и воспиликала еще требовательней. «С утра пораньше может названивать только лучшая подружища – Светка, чтоб ей… здоровья побольше!» – Люша сорвала наконец с рук перепачканные перчатки и оглушила телефон высоким:

– Да?!!

Конечно, это звонила Светка – она выдержала традиционную паузу и чарующим контральто пропела:

– Естественно, мешаю «юным мичуринцам» ковыряться в навозе.

– Да что вы, что вы! Сижу у аппарата, жду вестей от гениев отстирывания крестоцветных насаждений! – парировала Люша и хлопнулась в кресло, так как отделаться от Светки фразой – «Извини, занята» – немыслимо. Даже свекровь за двадцать лет она успела приучить к мысли, что может работать, болеть, быть не в настроении, но Светку – почти сестру с тридцатипятилетним стажем она заткнуть не могла ни при каких обстоятельствах.

Трубка снова выдержала паузу, посопела и удовлетворенно констатировала:

– Крестоцветные – это, надо понимать, капуста. Но доллары к делу совершенно не относятся на этот раз. А я, между прочим, по делу. Мои бухгалтерские таланты нужны… монастырю! – Последнее слово произносилось с былинным пафосом.

– Кому?! – удивилась Люша.

– Голоднинскому мо-на-сты-рю, – отчеканила Светка. – И я усматриваю в этом промысел Божий… Ну, между прочим… – Она неловко попыталась снизить «высокий штиль», которым грешила в разговорах и которого терпеть не могла ее приземленная подруга.

– А что там, свечки считать некому? – хмыкнула Люшка.

И тут Светлана Атразекова поведала начало истории, которая впоследствии имела столь роковые последствия для подруг и их близких. Впрочем, если б только для них…

– Ты знаешь, какова дневная выручка у Н-ской Лавры в будни? – Светка начала, как заправский оратор, пытающийся заинтересовать слушателя наглядной информацией.

– Ну, миллион, что ли? – подстегнула «лекторшу» Люша.

– Лимон не лимон, а цифра с пятью нулями набирается. Даже за вычетом выплат поставщикам, ежедневных расходов, ремонтов, того, сего, месячный оборот огромен! Это не считая праздников, в которых цифра возрасти может в разы! А есть еще безналичные пожертвования и прочая, и прочая…

– Поэтому попы ездят на «рейнджах» и носят ботинки «Прада», – попыталась резюмировать Люша.

– Да не об этом речь! – взвилась Светка – На лимузинах ездят единицы – архиерейская верхушка, жизни которых не позавидуешь, как и жизни министров…

– Как сказать, – попыталась влезть Люша, но обычно медлительная Светка резво перебила:

– Я пытаюсь сказать, что у крупных монастырей и церквей большой оборот. И это, на мой православный взгляд, – очень хорошо! Если в России на духовность не будут жертвовать, то можно сразу разделить всю территорию к чер… ну, к такой-то бабушке, между Китаем и Америкой и успокоиться.

– Так, пропаганду давай оставим до следующего раза, – перебила Люша подругу, оседлавшую любимый национал-политический конек, – у меня все «Черри» передохнут на столе. Говори по делу.

А по делу выяснилось вот что. У Светланы Атразековой – хорошего бухгалтера и аудитора, имелась добрая знакомая – матушка Калистрата, молодая насельница Голоднинского монастыря, что расположен под Москвой. Светлана была прихожанкой маленького храма, который «промыслительно», по любимому выражению новой православной, выстроили у самого Светкиного дома. Со свойственным неофитам жаром и искренностью она окунулась в церковную жизнь. В течение последних пяти лет воскресенья и дни больших церковных праздников она проводила в храме. Дома читала духовную литературу: Евангелие, Псалтирь и Творения святых отцов. «Молитвослов» начинал и заканчивал ее день. С постами бывало сложнее, но и здесь она смогла себя «построить». «Наркоманов, вон, я по телику видела, на хлебе с чесноком держат, и, слава Богу, выздоравливают», – пыталась бодро басить Светка, поглядывая с вымученной улыбкой на мужа Люшки, Сашу, который, сидя с ней за накрытым столом, ну никак не мог понять, как заливному языку с хреном можно предпочесть бородинский хлеб, намазанный кабачковой икрой. Как истинная верующая, она ездила по святым местам. В прошлом году Великим постом Светка осталась – «по велению души, промыслительно», в Голоднинском женском монастыре. Сестры приветливо встретили паломниц. Они трогательно говорили о голоднинских святых местах, вызвав искренние слезы рассказом о подвиге монахинь, которых арестовывали и высылали в большевистские времена. Вкусно и щедро потчевали богомолок кашей и щами в трапезной. Строгий уклад обители так поразил Светлану: работа на износ, длинные непомпезные службы, безмолвие и несуетность – что она осталась поработать во славу Божью – стать трудницей в монастыре на две недели. Для отпрашивания Светка появилась на работе на полчаса в черном платке и старой застиранной куртке, тем самым повергнув в ступор своего «дольчепоганого шефа», как называли у них в конторе директора-модника с недовыясненной сексуальной ориентацией. Николай Владиленович подписал ей отпуск «в силу потери дара речи и соображения» – констатировала Люшка, выслушав проникновенный рассказ Светки о «промыслительном» отъезде сестры Фотинии (православное имя Светлана) в монастырь.