Ознакомительная версия.
К тому же рядом с Любашей еще мог находиться Сергей…
Хотя он и заявлял, что намеревается бросить надоевшую ему девушку, но – кто знает?
Рисковать Марфа не хотела. Она даже представить себе не могла, что будет, если этот псих узнает о беременности жертвы…
Конечно, в фильме «Москва слезам не верит», который Марфа посмотрела не один раз, у попавшей в похожую ситуацию героини все сложилось сказочно – замечательные подруги, выделенная ей комната в общежитии, всеобщая поддержка и участие.
И слезы героини в подушку – устала она, видите ли! – не трогали больше Марфу. Наоборот, теперь девушка злилась – ишь ты, ревет она! А чего ревет-то? Поди плохо – все же устроилось!
А у нее, у Марфы, не устраивалось. И хотя соседки по комнате больше не обижали девушку и даже поддерживали ее, как могли, но поселять у себя орущего младенца они явно не собирались.
Впрочем, даже если бы такое дурное желание у них и возникло, комендант общежития все равно выселил бы Марфу.
Собственно, так и произошло, когда девушка ушла в декретный отпуск. Она вовсе не собиралась уходить, цепляясь за место работы и койку до последнего, но – закон есть закон.
И в конце весны, когда вокруг все цвело, Марфа оказалась на улице. Без жилья, без работы – ну да, декретные ей выплатили, но что с ними делать? На съемное жилье не хватит, если только на комнату где-нибудь в Подмосковье, но хозяева квартир, в которых сдавались комнаты, категорически отказывались поселять у себя женщину на сносях.
Младенческие вопли и бессонные ночи не нужны были никому…
В общем, имелось много причин, по которым Марфа должна была возненавидеть своего ребенка. Мало того, что это ребенок урода и психа, зачатый в результате насилия, так он еще и разрушил ее жизнь, практически до основания. Даже вернуться назад она не может – большего позора и представить себе трудно!
Поначалу так и было – Марфа горько плакала по ночам, узнав, что аборт ей не сделают и выродок останется у нее в животе надолго.
Но очень скоро ребенок шевельнулся. Раз, потом еще раз…
И Марфу буквально накрыло непонятной, незнакомой, инстинктивной волной бесконечной нежности к этому человечку. Он не виноват, совсем не виноват в том, что произошло! Он уже живет, ворочается, толкается! Он – ее, только ее! Потому что растет у нее в животе!
И если поначалу, до тех пор пока малыш не начал толкаться, Марфа собиралась родить и отказаться от ребенка, то теперь она даже и помыслить об этом не могла.
Ничего, она справится! В конце концов, малыш родится летом, в конце июля, когда тепло и много фруктов и овощей. Надо только найти какой-нибудь заброшенный дом в деревне, разбить там огород, картошку посадить, лук, морковку – да много чего! Она к сельскому труду привычная, может, и курочек завести получится.
И Марфа, незадолго до того, как ее выселили из общежития, начала ездить по окрестным деревням, подыскивая заветный брошенный домик.
Но как-то не очень хорошо обстояли дела с брошенными домами в Подмосковье. Там даже самый «убитый» сарай можно было сдать летом под дачу заморенным выхлопными газами москвичам.
А уезжать очень далеко от Москвы Марфа не могла – как ей потом ездить за пособием по уходу за ребенком в бухгалтерию завода? Да и поликлиника детская, к которой прикрепили будущего ребенка Марфы, тоже находилась в Москве.
И к моменту выселения из общаги девушка так ничего и не нашла…
Она медленно брела к остановке автобуса, намереваясь добраться до вокзала и попытаться пару ночей перекантоваться там. Голова кружилась, ноги отекли – май выдался на редкость жарким. Чемодан, наполовину пустой, казался Марфе набитым камнями.
Хотелось сесть прямо на асфальт и больше не двигаться.
Марфа пошатнулась и, уронив чемодан, схватилась за ствол росшего у тротуара тополя. В глазах у нее потемнело, хотелось пить.
Кажется, рядом остановилась какая-то темная машина. А через пару мгновений Марфу поддержали сильные мужские руки, и смутно знакомый ей голос произнес:
– Марфа? Марфа Лобова?!
Девушка подняла глаза и, страдальчески наморщившись, попыталась разглядеть его лицо сквозь пелену тягучего тумана.
Кажется, лицо знакомое. Лысый. Загорелый. Невысокий, но видно, что сильный. Глаза прячутся за темными очками…
Очки! Черные очки, так пугавшие ребятишек в их деревне! Они даже придумали, что под очками ничего нет, только дырки – не зря ведь главный охранник барина носит их, не снимая, и зимой и летом!
– А… Александр Л-лазаревич?! – заикаясь, пролепетала Марфа, ошарашенно глядя на главного секьюрити Кульчицкого. – А вы… вы тут откуда?
– Я-то по делам, – проворчал Дворкин, внимательно разглядывая осунувшееся, с капельками пота на лбу лицо девушки. Он помнил ее яркой и цветущей, постепенно наливавшейся спелой женственностью. А потом она вроде сбежала в город. Добегалась, похоже… – А ты почему по жаре шляешься с таким животом? Да еще и чемодан тягаешь? Переезжаешь, что ли? Давай я тебя подвезу.
– Нет! – испуганно выкрикнула Марфа, пытаясь вывернуться из-под его руки. – Не надо! Я сама дойду! Тут недалеко!
– Тут – это где? – усмехнулся Дворкин. – Показывай, хоть чемодан твой поднесу.
– Не надо! – губы девушки задрожали, от отчаяния Марфа едва не плакала.
Вот ведь привязался! И так все плохо, а теперь надо придумывать, как от помощника отделаться! Ну что это такое! Ну почему все – так?!
– Ну-ка, ну-ка… – Дворкин приподнял лицо девушки за подбородок и всмотрелся в ее переполненные усталостью и отчаянием глаза. – Тебе что, идти некуда?
Наверное, надо было все отрицать. Сказать, что все в порядке, что она просто устала, попросить довезти ее до любого из ближайших домов и у подъезда проститься, но Марфа не смогла…
Она больше не могла бороться и решать все проблемы одна. Тем более что как-то плохо решались эти проблемы.
И Марфа, судорожно всхлипнув, кивнула и горько расплакалась.
– А домой, к отцу с матерью, почему не едешь? – страдальчески поморщился не выносивший женских слез секьюрити.
– Что вы! – испуганно замотала головой Марфа. – Мне нельзя! Никак нельзя!
– Почему?
– Так позор ведь какой! Сначала сбежала чуть ли не из-под венца, а теперь брюхатая вернулась!
– Глупости не говори! Во-первых, не брюхатая, а беременная, а во-вторых – это ведь внук или внучка твоим родителям! Что они, не люди, что ли! Они и так тебя на целый год потеряли, мать твою я иногда с заплаканными глазами вижу. Да они обрадуются, дурочка, когда ты вернешься!
– Правда? – Марфа с надеждой всмотрелась в темные стекла очков. – Вы правда так думаете?
– Да я уверен в этом!
– И мама плачет обо мне?
– О ком же еще! Садись-ка лучше в машину, хватит на жаре стоять, ребенка мучить! У меня там кондиционер работает. Мы сейчас еще в пару мест заедем – мне по делам надо, – а потом я тебя к родным отвезу. То-то радости им будет!
– Я… я боюсь… позор ведь…
– Хватит! Какой же это позор – ребенка родить! Что бы с тобой ни случилось – главное, что ты от дитя не избавилась, выносила его. Молодец! Все, хватит болтать! Марш в машину! И не забудь меня на крестины позвать.
– Обязательно! – Марфа улыбнулась сквозь слезы и потянулась за чемоданом.
Но Дворкин ловко перехватил у нее эту тяжесть и закинул немудреное имущество девушки в багажник. А потом помог Марфе сесть на переднее сиденье, пристегнул ее ремнем, сел за руль и повернул ключ зажигания.
Большой черный джип тронулся с места, а Марфе вдруг вспомнился конец фильма «Сережа», когда мальчик говорит: «Мы едем в Холмогоры, какое счастье!»
И радостно вздыхает.
Точно так же вздохнула и Марфа, веря, что все ее беды позади.
Но Марфа ошиблась.
Беда, вошедшая в ее жизнь той страшной октябрьской ночью, уходить не собиралась. Ей, беде этой, явно очень понравилось коверкать жизнь глупой неопытной девчонки, закалять ее душу, заставлять ее взрослеть и мудреть.
Вернее, беда вовсе не собралась формировать личность Марфы Лобовой, она намеревалась сломать эту дурочку, как делала это с тысячами других дурочек.
Но Марфа не сломалась.
Не сломалась, когда отец, благодарно улыбавшийся Дворкину и пытавшийся поцеловать ему руку за то, что он нашел и привез беглянку домой, едва за барским охранником закрылась дверь, без разговоров влепил Марфе такую пощечину, что девушка отлетела к стене.
А багровый от ярости батюшка подскочил к дочери и, ухватив ее за длинную толстую косу, принялся тягать девушку по полу, нахлестывая ее валявшимися в сенях вожжами. И все это – молча, не произнося ни слова, только сдавленно рыча и ухая от усердия.
Перепуганные младшие дети забились на печь, мать тихо плакала в углу, и только брат, Матвей, которому недавно исполнилось шестнадцать, попытался оттащить озверевшего отца от окровавленной Марфы:
– Батя, не надо! Она же сейчас дитенка скинет! Ты что творишь?!
Ознакомительная версия.
