- Зачем? - спросил государственный муж. Повар кожей ощущал нарастающее недоверие.
- Я могу подробно отчитаться по этой линии наших действий, - сказал Повар, опять позволив взять тот добродушно урезонивающий тон, который бывает у стариков, наивно убежденных в мудрости своего возраста, и звучит скорее юмористически, чем раздражающе. - Но, мне кажется, лучше вам пока не знать всех деталей. Чтобы потом вы с чистым сердцем могли отговариваться незнанием, если что-нибудь сорвется. Слишком... гм... грубые и жесткие моменты там могут возникнуть. Мы, так сказать, ассенизаторы, нам и положено вонять, а от вас даже легким запашком не должно веять на публику.
- Брось свои шуточки, - государственный муж за строгостью постарался скрыть невольную улыбку. - Вкратце, в чем суть?
- Суть в том, что Садовников оказался человеком слишком честным и порядочным, - ответил Повар. - Он ни за что не станет выводить владельца манускрипта на Курослепова, хорошо зная, на что способен Курослепов. Он станет искать покупателей, умеющих хранить тайну. Но нам-то покупатели, умеющие хранить тайну, ни к чему! А просить Садовникова напрямую - мол, сведи именно с Курослеповым, чтобы он мог убить продавца, при нашем попустительстве - это как-то, согласитесь... Неловко, - последнее слово Повар произнес с мягкой улыбкой.
- Неловко, - кивнул его собеседник. - И какие есть идеи?
- Идея одна. Пусть сделка произойдет за пределами нашей великой родины. А Садовников пусть едет сопровождающим. Выступит, так сказать, гарантом чистоты сделки.
- Он когда-нибудь бывал за границей?
- Нет, никогда. Но его многие знают. Его репутация среди цветоводов любителей орхидей - очень высока.
- Но ведь это значит... - государственный муж нахмурился. - Да, это значит, что ему нельзя будет возвращаться из Европы. А в Европе решать проблемы намного сложней.
- Это как раз проблема разрешимая, - возразил Повар. - Заполучить его мечтают многие крупнейшие оранжереи - и в Англии, и в Голландии, и в других странах, - Повар сдержался, чтобы не сказать про "другие страны" скороговоркой - это было бы слишком разоблачительным. Ведь все дело было в том, что за конкретная страна и конкретный хозяин уже подобраны цветоводу, о котором идет речь. А собеседник Повара умел за версту чуять запах жареного. Начни он копать, какую конечную точку маршрута цветовода предполагает Повар - и тут бы Повару не сносить головы! И самое обидное, что, уничтожив Повара, его собеседник, скорее всего, не постеснялся бы забрать под себя все наработанное Поваром по этому делу. А забирать было что!.. - Скорей всего, мы остановимся на Голландии, - продолжил Повар. Оранжереи там очень богаты, и в этой стране легче всего прожить человеку без паспорта или с просроченным паспортом. Без паспорта, без знания языков - куда он денется от владельцев оранжереи? Да он и не вздумает сбегать, потому что ради работы в царстве редких орхидей он душу продаст! А уход за ним будет как за принцем крови - лишь бы работал и выводил цветы в победители международных выставок! Так что, скорее всего, Голландия. Но мы прорабатываем и другие варианты... Простите, я слишком подробно говорю о не очень существенном моменте операции, но это только для того, чтобы вы убедились: крови не будет, и пыли в Европе тоже не будет.
- Очень хорошо, - кивнул его собеседник.
Они обсудили ещё кой-какие детали, и Повара отпустили. Государственный муж поостыл и ограничился пожеланием не слишком тянуть - после той выволочки, которую Повар получил, переступив порог высокого кабинета, это можно было считать прощением.
Сейчас Повар снова и снова прокручивал в уме весь разговор. Нет-нет, с его стороны все было четко, логично, убедительно, на ясном глазу. Нечистая совесть - вот что мешало Повару быть довольным собой. У страха глаза велики, вот он и прокручивал снова и снова всю сцену в кабинете, чтобы понять: не допустил ли он где хоть крохотный прокол - прокол, который подметит острый глаз владельца кабинета, и владелец кабинета, продолжая мило улыбаться Повару, отдаст приказ начать негласную проверку всей операции и задействованных в ней людей.
Хорошо, что в операцию оказались втянуты Андрей Хованцев и Игорь Терентьев. Толковые ребята, и, главное, в стороне от всех других дел. Повар предполагал, что Курослепов обратится к Терентьеву - но одно дело предполагать, а другое - увидеть, что твое предвидение сбылось. Теперь у Повара имеется лишний рычаг управления ходом событий - и рычаг абсолютно чистый. Терентьеву и Хованцеву могут устраивать хоть сто негласных проверок - все равно узнают лишь то, что нужно Повару. Придется, конечно, немного подставить ребяток... Ну, да что уж там, взрослые люди, знали, что подписывались. Кроме прочего, это станет для них лишней проверкой на вшивость - если выкрутятся из-под всех подставок, то ещё больше возвысятся в глазах Повара и ещё больше смогут рассчитывать в будущем на его расположение и защиту. А если где-то споткнутся и окажутся козлами отпущения за все - что ж, значит, туда им и дорога. Значит, не из того теста были сделаны.
Но медлить больше нельзя. Однако, и выходить на прямую связь с Сан-Франциско не стоит как минимум два-три дня - вдруг негласные проверки все же назначены, и новый контакт Повара насторожит проверяющих? Остается действовать через Париж - все знают, что там у Повара имеется "опорный пункт", которым он пользуется в исключительных случаях. Так что подключение парижской линии будет абсолютно чистым, подозрений не вызовет, никого не удивит - все проверяющие признают, что случай и впрямь исключительный.
Повар нажал клавишу вутреннего переговорника.
- Срочно, через самый прикрытый канал, связь с Парижем, - сказал он. Пусть Николай будет готов взять на себя эту связь и все обеспечить.
Телефонный звонок прозвучал около часу ночи по парижскому времени. Этот звонок не разбудил Дика, потому что он и так не спал. С полчаса назад он тихо выбрался из кровати и теперь курил у приоткрытого окна, не отрывая глаз от спящей женщины... Иногда она просыпалась, когда он вот так вставал, иногда нет. И то, и другое было хорошо. Если она просыпалась, то это означало ещё два-три часа вдвоем, пока они опять не уснут - вместе, в объятиях друг друга. При условии, конечно, что они не умудрялись поссориться насмерть - порой достаточно бывало самой малости, чтобы произошло "короткое замыкание", как он это про себя называл, и после трескучей россыпи искр остались лишь обгорелые провода. Слишком со многим друг в друге они не могли примириться, несмотря на весь двадцатилетний опыт их кратких свиданий, и порой сложно бывало понять, чего больше в их страсти: подлинной любви или ненависти, той ненависти, которая с ещё большей ненасытностью, чем любовь, постоянно бросала их навстречу друг другу и делала такими до боли друг для друга желанными. "Да, ненавижу, и все же люблю. Как возможно, ты спросишь? Сам не пойму я, но так чувствую, смертно томясь..." - припомнилось ему. Да, приблизительно так. Хотя даже странным кажется, что где-то там, в иной жизни, он изучал и разбирал эти короткие стихи, накрепко засевшие после институтских штудий в его памяти. Иногда ему хотелось перечеркнуть всю прошлую жизнь, двадцать лет тайных свиданий урывками, двадцать лет обоюдной боли и... и обоюдного блаженства, да. Они дорожили каждым мгновением своих встреч, случавшихся на всех перекрестках перелицованной великими потрясениями Европы... И переиграть жизнь заново ему хотелось только для того, чтобы этих урывков счастья было побольше, и не были они такими короткими. "Да, ненавижу, и все же люблю..." Для себя он решил - или ему казалось, что решил - эту проблему. Он любил эту женщину, и ненавидел весь остальной мир, воздвигавший между ними столько преград, снова и снова разлучавший их, воспитавший их в таких разных понятиях обо всем на свете, что они почти никогда не могли найти общего языка - при том, что и жить друг без друга не могли. Во всяком случае, он без неё не мог. А она без него? Иногда ему казалось, что он ей так же дорог, как она ему, а иногда - что он для неё один из временных попутчиков, "давних друзей", без которых невозможно скоротать денек-другой в чужих городах.
А если она продолжала спать - он мог до бесконечности любоваться каждой черточкой её лица, каждым изгибом её тела, каждой прядью её рассыпавшихся по подушке волос. Он вдыхал и впивал её образ, старался зафиксировать и удержать в памяти все его детали, слагавшиеся в удивительное целое. Если бы она знала, чем он для неё пожертвовал - он продал и предал все, лишь бы её никогда не предать и не продать, и, кроме любви к ней, цепь собственных предательств оставила в нем лишь холодную ненависть к миру, потребовавшему такую несуразно большую и жестокую плату, чтобы иногда он мог оказываться рядом с ней, любимой и желанной - и знать, что перед ней-то он ни в чем не виновен... Иногда ему приходило в голову, что, может, лучше рассказать ей все как есть - но нет, тогда могла навек оборваться тонкая ниточка, продолжающая их связывать. Были вещи, которые, ему казалось, она бы ни за что не простила ему - хотя они и были сделаны ради нее. А может быть - иногда ему приходила в голову сумасшедшая мысль тайна женской души такова, что она не только простит его, но и примет сделанное им как драгоценный дар: ведь ничего другого он не способен был ей подарить.
