— Вы слушаете меня?
— Да, месье. Можно?
Теперь бутылка осталась у него в руке, он даже не заткнул ее.
— Следите внимательно. Позавчера на набережной перед ларьками букинистов умер некий месье Буве.
Сказав это, он развернул газету с первым снимком.
— Узнаете его? — Да.
— Почему тем же вечером вы слонялись перед его домом на набережной Турнель?
— Я его очень любил.
— Вы были с ним в дружеских отношениях?
При каждом вопросе клошар хмурил брови, будто боялся неправильно понять смысл того, о чем его спрашивают. Видимо, слова проникали в его мозг сквозь пелену тумана, искажавшую их суть.
— Вы знали, что его имя Буве?
— Нет.
— А вообще знали, как его зовут?
— Нет.
— Знали, что у него другое имя?
Теперь он вообще ничего не понимал. Бопер поторопился.
— Вы часто с ним встречались?
— Довольно часто.
— Сколько времени уже?
— Не знаю. Давно.
— Год?
— Больше.
— Десять лет?
— Не думаю.
— Как он вас называл?
— Да никак. Можно?
Он проявлял скромность, не пил больше одного глотка за раз, вытирал рот тыльной стороной ладони, но на седой бороде все равно оставался фиолетовый потек.
— Где вы с ним познакомились? Подумайте, прежде чем ответить. Я спрашиваю, где вы увидели его в первый раз?
Профессор уставился в окно, сморщив лоб и мучительно напрягая свои мыслительные способности:
— Не знаю.
— Это было в Париже?
— Это было точно в квартале Мобер. Может, я ловил рыбу и он со мной заговорил? Мне случается иногда порыбачить. Теперь-то уж нет, но еще не так давно бывало.
— Он говорил вам, кто он по профессии?
— Чего ради?
— Послушайте меня внимательно. Узнав из газеты, что он умер, вы бродили вокруг его дома. Вы что же, хотели туда зайти?
Казалось, слова движутся по бесконечно долгой траектории, прежде чем смысл, вкладываемый в них одним собеседником, дойдет до другого. В довершение всего в комнате — обычном простом кабинете — тысячи мелочей привлекали внимание клошара и сбивали его с мысли, особенно фигурное пресс-папье, на которое он то и дело поглядывал, как ребенок, мечтающий встряхнуть этот стеклянный шар и полюбоваться, как в нем сыплется снег.
— Так вы хотели туда зайти?
— Было б неплохо повидать его.
— Почему же вы не спросили разрешения у консьержки?
Тут Профессор впервые улыбнулся. Вернее, тень насмешливой улыбки пробежала по его губам. Неужели полицейский, да еще пожилой, не знает, как консьержки встречают людей такого сорта?
— А вы не пытались войти в дом незаметно? Вообще вы там бывали? Он никогда не приглашал вас зайти?
Оба говорили по-французски и все-таки на разных языках. Старик готов был сдаться, хотя поначалу делал героические усилия, чтобы отвечать толково.
— Иными словами, вы видели его только на улице?
— На улице, на набережной…
— О чем он с вами разговаривал?
— Не знаю.
— Он относился к вам по-дружески?
Беседовать становилось все труднее и труднее, хотя Бопер тоже очень старался и проявлял недюжинное терпение.
— Он давал вам деньги?
— Частенько.
— Много давал?
— Немного. На литруху или две.
— Он знал, что вы их пропьете?
— Да.
— Он никогда не заходил выпить вместе с вами в бистро?
— Он не пил.
— Откуда вы знаете?
— Он мне сам говорил. Он от этого болел. Потому-то…
Он замолк, будто вдруг проглотил все, что уже готово было сорваться с языка.
— Поэтому-то… что?
— Не знаю.
— Вы отказываетесь отвечать?
— Я не отказываюсь. Просто не знаю.
— Он рассказывал вам, как жил раньше?
— Не то чтобы очень. Нет.
— Вы знали, что раньше он был очень богат?
— Догадывался.
— Почему?
— Ну, по разговору было видно.
— Как это?
— Деньгами не интересовался совсем.
— А чем он интересовался?
Профессор бросил страдальческий взгляд на своего палача и, не спрашивая разрешения, сделал большой глоток вина. Потом заговорил, как будто сам с собой.
— Это не так легко объяснить, и я не уверен. Он задавал мне всякие вопросы. Присматривался ко мне, к другим…
— К каким другим?
— К таким, как я.
— Что же он хотел знать?
— Трудно ли так жить, не хочется ли мне иногда все изменить… Как с нами обращались на барже Армии Спасения… Правда ли, что полиция с нами не церемонится… Ну, разное… Трудно сказать… Отвык я совсем… Чувствовалось, что он был бы не прочь и сам…
— Что?
— Жить, как мы. Кто его знает, может, я не так понял. Просто он все спрашивал и спрашивал… И даже искал меня… Иногда ждал целый час, а то и больше…
— Где?
— На площади Мобер или еще где-нибудь.
— Он не любил общество?
— Какое общество?
— Он говорил вам о жене, дочери, о своих делах?
— Я знаю, что у него было все это. Он как-то намекнул.
— Почему он так внезапно все бросил?
Старик взглянул удивленно.
— Если вы не понимаете…
— По какой причине он отказался от прежней жизни и стал жить как скромный пенсионер на улице Турнель? Вы сказали, что он не пил…
— Потому что не мог.
— А если бы он мог пить?
— Думаю, стал бы как мы.
— Пошел бы в клошары?
Профессор кивнул, скромно, но с лукавой искоркой во взгляде.
— Я часто говаривал ему, настоящая беда только одна — холод.
— А голод?
— Нет. Он это все и сам знал.
— Словом, по-вашему, Буве искал вашего общества потому, что он имел более или менее осознанное желание вести образ жизни, сходный с вашим?
— Может быть. Сдается мне, есть и другие такие.
— Вы действительно были профессором?
— Ну, наверно, не совсем.
— Учителем?
— Это было так давно…
— Глотните еще, если хотите, Легаль, и послушайте меня. Очень важно, и не столько для полиции, сколько для некоторых людей, раскрыть прошлое месье Буве. Более чем вероятно, что он жил под чужим именем, может быть, под многими именами.
Пока что мы не знаем никого, кроме вас, с кем он разговаривал более или менее свободно. Вы следите за тем, что я говорю? Вы никоим образом не предадите его. Прежде всего, он умер. Потом, мы ни в чем его не обвиняем. Важно узнать, кем он был на самом деле.
— Зачем?
— Потому что у него была жена, дочь, компаньоны, деньги, и нужно во всем этом разобраться. Он никогда не говорил с вами о своей жене или дочери?
— Может, и говорил.
— В каком тоне?
— Упоминал какую-то «зануду». Думаю, это и была его жена.
— А дочь?
— Он спрашивал меня, были ли у меня дети. Я ответил ему, что сам не знаю. Никогда точно не известно, правда ведь?
— А он что?
— Он сказал: иногда что знать, что не знать — не меняет дела.
— И что вы из этого поняли?
— Все.
— Что все?
— Что это он про себя. Еще я думаю, что у него было судно или он жил на судне. Не помню, чтоб он об этом говорил, но у него была особенная манера смотреть на баржи.
— Как, по-вашему, он был несчастен?
Снова в глазах Профессора промелькнуло удивление.
— Почему?
— Он не жалел о прошлом?
Вот еще! Вместо ответа старик глотнул из горлышка. Солнце теперь било ему в глаза, больше привыкшие к темноте, и он сощурился.
— Вы никогда не встречали его в обществе старой женщины, довольно бедно одетой, с полным бледным лицом?
Он покачал головой.
— Может быть, видели когда-нибудь, как он входит в дом, садится в автобус, направляется в другой квартал?
— Однажды, когда я сидел на лавочке, на площади Вогезов, он прошел мимо.
— В каком направлении?
— Я забыл. На минуту он остановился и посмотрел на окна ближайшего дома.
— Какого?
— Того, что на углу площади и улицы Франк-Буржуа, напротив табачной лавочки.
— Вы уверены, что вам нечего больше сообщить мне?
— Уверен. Вы со мной по-честному. И я сказал все, что знал.
Бедному Боперу нечего было даже записать в блокнот.
А в это самое время консьержка в каморке как могла отбивалась от полицейского довольно высокого звания и добродушного вида, который играл с ней, как кошка с мышкой.
Наверху, в спальне, покойника обряжали уже в третий костюм, цвета морской волны, чтобы потом сфотографировать. Без всякого сомнения, мадам Жанна взвыла бы от негодования, если бы могла видеть, как один из нагрянувших в дом гримировал мертвеца, точно актера в театре, чтобы он выглядел поживее.
Все перерывалось, все фотографировалось. Это напоминало заводской конвейер. Репортеры сновали по всем этажам, стучали во все двери, расспрашивали жильцов. Один из них попробовал было дать юному Сардо конфет, чтобы развязать ему язычок. Но мальчуган швырнул конфеты на лестницу и заявил, обдав искусителя свирепым взглядом:
