– Хорошо, – согласился с ним Квентин. – Только если уж затеем расследование, давайте пойдем неофициальным путем. Лично я сомневаюсь, что нам это что-нибудь даст, но уж это пусть папа решает… – он вопросительно взглянул на Эдварда.
– Я бы хотел хорошенько подумать, прежде чем решиться на что-либо. Утро вечера мудренее… Завтра я вам все доложу… Теперь же давайте забудем об этом хоть ненадолго!
В последующие два дня жизнь в коттедже «Лаванда», казалось, вернулась в нормальное русло. Вряд ли Эдвард забыл – о случившемся, хотя внешне казался спокойным. Он продолжал слушать новости и сочинять свою «светскую хронику», отвечая на письма как ни в чем не бывало, и все так же возился в саду. Раз или два Труди видела, как он застывал в неподвижности, опершись на грабли и уставившись в землю пустым невидящим взором, но он и раньше любил помечтать. Он все так же спокойно и вежливо разговаривал с ней, хотя иногда и казался усталым – может быть, плохо спал по ночам, хотя и наотрез отвергал любую помощь доктора Скотта, нуждаясь, по собственному мнению, лишь в тонизирующих напитках. По утрам он копался в оврагах, собирая различные травы, и варил из них вонючую смесь, с явным удовольствием и в огромных количествах поглощая ее. В целом он вел себя как обычно, и Труди совсем успокоилась.
Контакт с семьей не терялся. Квентин звонил им каждое утро из своей конторы в Рэмсфорде, интересовался поведением папы, не касаясь в разговорах с отцом злополучного инцидента. Хью сообщил, что рассказал всю историю Цинтии и что она, с достоинством восприняв эту новость, шлет свои наилучшие пожелания Эдварду, взбодрив его этим больше, чем любое тонизирующее. Труди отчаянно возмущалась, когда знакомые, попадаясь навстречу, смущенно кивали, не решаясь остановиться и посудачить, как они это делали раньше. Она успокаивала себя, что и это скоро пройдет. Она слишком тревожилась об отце, чтобы анализировать собственные чувства.
Неприятности посыпались в среду. Утром получили письмо от вице-президента молодежного клуба: «…учитывая все обстоятельства, мы посчитали возможным пригласить другое лицо на открытие ежегодного заседания». Эдвард молча дочитал до конца и передал письмо Труди.
Губы ее затряслись.
– Еще неизвестно, кому будет хуже, – сказала она после незначительной паузы.
Эдвард разломил ломтик поджаренного хлеба.
– Боюсь, это только начало… Ну что же, есть время закончить статью, – он на секунду задумался, затем подошел к столу и нацарапал пару фраз председателю арбитража о том, что стал подумывать об отставке. Гордость и независимость – хорошие вещи, и незачем лишний раз унижаться. Не стоит зря травмировать Смедли, хорошего в целом парня, лучше взять первый шаг на себя.
Вечером еще два письма – почти одинаковые по смыслу. «Мы не настаиваем, чтобы Лэтимер присутствовал на открытии культурного центра и принимал участие в этом году в работе госпитального комитета». Эдвард вежливо выразил сожаление, хотя и очень расстроился. Общество отторгало его. Поддавшись отчаянию, он снова задал себе вопрос, стоит ли цепляться за жизнь, если в ней не остается тex дел, которые раньше придавали ей смысл.
Утром последовал новый удар. Ему пришла анонимка. Безграмотные каракули, исполненные угроз. Сплетня цвелa пышным цветом в новой чудовищной форме. Эдвард скрыл анонимку от Труди, но не оградил дочери от злословия. Она возвратилась к одиннадцати, бледная и расстроенная, поимев «доверительную беседу» с достопочтенной миссис Бэрден.
– Папа! – закричала она, с размаху плюхнувшись в кресло. – Нам все же стоит что-нибудь предпринять! Они говорят о тебе такие ужасные вещи! Они… Они… – Труди с усилием выговаривала слова. – Они говорят, что одежда на девушке была изодрана в клочья! Раззвонили на весь поселок… Какая жестокость! – Труди снова расплакалась.
Эдвард с нежностью обнял ее за плечи.
– Я знаю все, что они говорят. Сегодня утром я получил анонимку – там все сказано просто и ясно. Плохо, что ты так страдаешь из-за меня.
– Это не твоя вина, папа, – прорыдала она. – Кругом нас страшные люди с чудовищными мозгами. Как же я здесь все ненавижу!
– Виноваты всего один или двое, – возразил ей Эдвард. – Молчанием сплетню не остановишь. Молчание – тишь признанье вины в глазах очень многих из них, что, впрочем, только естественно.
– Тогда нам необходимо что-нибудь предпринять. Мы не можем все это так оставить.
Эдвард вздохнул.
– Единственный способ покончить со сплетней – это предать дело гласности. Полиция сможет быстро установить, кто написал анонимку… Но тогда неизбежен судебный процесс, а ведь Квентин и слышать об этом не хочет.
– Но когда он узнает об анонимке…
– Труди, это ничего не изменит. Мы придем к тому, на чем остановились в субботу. Я предлагаю другой вариант. Почему бы тебе не уехать? Совсем ненадолго… Я уверен, что тетушка Мюриел будет счастлива, если ты ее навестишь.
Труди взглянула на него с изумлением.
– Как? Оставить тебя одного? Папа, ты понимаешь, что говоришь?…
– Со мной ничего не случится, и ты прекрасно об этом знаешь. Мне не впервой самому о себе заботиться. Думаешь, легко наблюдать, как ты терзаешься день за днем? Честно, Труди, я был бы гораздо счастливей, если бы избавил тебя от всего.
Слезы хлынули градом.
– Как же ты глуп, старина! Ведь ты же знаешь – я ни за что не уеду! Если ты сможешь все это выдержать, то, значит, и я буду рядом. Мне только больно выслушивать всякие гадости, которые говорят про тебя. Папа, я так страдаю!
Эдвард сжал кулаки, начав сомневаться в том, что выиграет битву.
– Перестань плакать, Труди. Я что-нибудь непременно придумаю.
– Может, нам вместе уехать? Именно это советовал Квентин, и мне кажется, он был прав.
– Как? Оставив позади эти сплетни? Нет, моя дорогая! Я не могу убежать, как преступник.
– Папа, я прекрасно тебя понимаю… И я восхищаюсь тобой. Но если ты не сможешь оправдаться публично, какой же смысл оставаться здесь? Ты будешь думать и думать об этом, пока не сойдешь с ума.
– Со мной ничего не случится, – безжизненным голосом сказал Эдвард.
– Нет, папа, ты не прав. И ты прекрасно знаешь об этом. Ты выглядишь очень усталым и почти ничего не ел со вчерашнего дня. Признайся, нервы у тебя на пределе… Сначала мне тоже казалось, что все как-нибудь обойдется, но ты здорово изменился, начав получать эти письма. Если так и дальше пойдет, ты действительно заболеешь. Тебе необходимо сменить обстановку – просто немного отвлечься… Не могли бы мы вместе ненадолго уехать?…
– Бегство есть бегство. Неважно, на месяц или вообще навсегда.
– По мне так лучше бы навсегда. Оставшись здесь, мы только будем терзать себя. Но на переезд ведь нужны деньги?
– Нужны. Но дело не в деньгах… Мы сможем заложить наш дом – теперь он стоит гораздо больше, чем когда я его купил… Да и сад у меня на диво… – он замолчал, глядя поверх посаженных им деревьев на ухоженную траву, на маленький летний домик, построенный на опушке леса, на склоны холма с цветущими бледно-лимонными примулами… Сколько труда и любви вложено в эти несколько акров!
– Есть и другие сады, дорогой, – утешила его Труди, проследив за его взглядом. – Я знаю, для тебя это будет ударом, но признайся, сейчас это все – удовольствие маленькое… Никто не требует немедленного решения. Почему бы нам не отправиться в путешествие, совсем ненадолго, всего, быть может, на месяц? Помнишь, ты когда-то мне обещал? А когда мы вернемся, возможно, все уже образуется… Если же нет, мы всегда найдем хорошее местечко где-нибудь подальше отсюда.
Эдвард поднялся.
– Я подумаю, Труди. Это все, что я могу пока обещать. Я слишком стар, чтобы сразу вот так обрубить свои корни.
Он прошел в небольшую комнату, которая служила ему кабинетом, опустился в старое обитое кожей кресло с чувством, близким к отчаянию. Возможно, он слишком устал, и то философское настроение, на котором он держался всю жизнь, теперь уже не спасало. Он был в ужасе от того, что в его душе поселился гнев – чувство, которого он всегда избегал. Он почти ненавидел девушку, ставшую причиной его несчастий. Зло, исходившее от нее, отравило его.
Он постарался не думать об этом и трезво взглянуть на вещи. Его положение хуже, гораздо хуже, чем он раньше предполагал. Здравый смысл диктовал немедленно покинуть поселок. Здравый смысл его любящей и простоватой дочери Труди… Долг по отношению к ней перевешивал его стариковские чувства, его боязнь бросить все, к чему успел привязаться. Долг и холодный, рассудочный здравый смысл, присущий Квентину, для которого стремление к истине не что иное, как донкихотство. Так или иначе Труди, безусловно, права, продолжая настаивать на своем. Он ничего не добьется.,. Всему виной его проклятая гордость! Но если решиться уехать, достигнет ли он равновесия и покоя? Разве что Труди станет полегче… И как начать снова писать, смирившись с несправедливостью? Без дома, без привычных интересов, отказавшись полностью от борьбы? Сделать тот единственный шаг, против которого так восстает его сердце? Позорное бегство! Неужто настолько бесславно пройдут его последние дни?…
