Харьюнпя часто пытался осмыслить это состояние. Поначалу ему казалось, что он единственный из сотрудников, кого подавляет это напряжение, и почти уверился, что избрал не тот жизненный путь. Однако со временем выяснилось, что и остальные работники испытывают то же самое. Просто каждый старался скрыть свое состояние, и это было естественно, ибо никто не хотел прослыть слабаком во мнении других. У каждого, кроме того, был свой способ преодоления этого напряжения. Почти каждый чем-то увлекался: один возился с автомобилем, другие занимались спортом или охотой, но большинство в головой уходило в семейную жизнь. Домашние дела настолько преобладали в мыслях сотрудников, что постороннего очень развлекли бы жаркие споры мужчин о достоинствах той или иной стиральной машины или детских пеленок. Исключение составляли те, кто оказывался неспособным подобрать ключ к разрядке. Со временем у них начиналась депрессия и они исчезали из Насилия.
Харьюнпя сомкнул было глаза, но тут же подумал, не позвонить ли домой. Звоня с работы, он почти ни о чем не мог говорить с Элизой, и беседа всегда сводилась к обмену пустыми фразами — «ну как там», «ну что там». В заключение Элиза диктовала ему длинный список продуктов, которые надо купить на рынке, а Харьюнпя ненавидел покупать продовольствие, потому что торговцам удавалось всучить ему товар но самой дорогой цене или продать гнилье. Харьюнпя не любил звонить с работы также и потому, что в полицейском телефонном центре — почти музейной редкости — переговоры переплетались и путались. Именно в тот самый момент, когда хотелось сказать жене что-то интимное и нежное, на линии слышался издевательский смешок или кто-то громко спрашивал, не нашлись ли наконец рождественские свечи, украденные с чердака Лофгрена. Единственно, что побуждало его звонить, — это желание услышать взволнованно-торопливые слова привета и дрожащие от напряжения пожелания доброй ночи Паулы. Харьюнпя сделал последнюю затяжку и сунул остатки сигареты в автомобильный поршень, служивший пепельницей. Тут же он вспомнил, что Элиза всегда осведомляется, спокойно ли проходит дежурство. Если он отвечал утвердительно, то в следующие полчаса обязательно случались по крайней мере две драки с поножовщиной. При мысли о поножовщине Харьюнпя пробрала дрожь. Он снова опустился на стул, получше загасил сигарету и огляделся по сторонам. Никто не смотрел на него. На панели дежурного телефона не светился сигнал. Страх исчез так же быстро, как и возник. Харьюнпя стало сначала неловко, но он тотчас убедил себя, что сможет провести любое расследование не хуже кого угодно. И успокоился, ибо знал, что так оно и будет.
Поднимаясь со стула, Харьюнпя подумал, что если уж чему-то неприятному суждено произойти, то оно произойдет. Он подумал также, что никакими пожеланиями не изменить естественного хода событий. Напрасно тревожить себя загодя, лучше принимать каждую минуту такой, какой она оказывается, и приступать к исполнению своих обязанностей, когда в этом возникнет необходимость. Под прикрытием письменного стола Харьюнпя приоткрыл портфель, сунул руку в его карман и кончиками пальцев нащупал фигурку фарфорового слоненка. Переложив маленькое коричневое создание в боковой карман пиджака, он почувствовал себя спокойней. Он все же решил позвонить домой: уж очень ему захотелось услышать голосок своей дочурки. Он быстро направился к дощатой кабине, где лучше было слышно и не так мешал кабинетный шум. Он спешил добраться до телефона прежде, чем раздастся очередной звонок и кто-нибудь спросит, можно ли принести задержанному Ниеменену сигарет и соленых орешков.
Однако Харьюнпя все же опоздал. Он, правда, успел поднять трубку и набрать номер, но в это время заработал дежурный телефон. Звонок у него был низкий, повелительный. Он хорошо был слышен в кабине, хотя Харьюнпя Плотно прикрыл за собой дверь. Он подождал минуту, лелея надежду, что вызов адресован «ворюгам». Он держал трубку в руке и чувствовал, что вызов адресован ему. Именно ему, потому что он собрался позвонить домой и сообщить, что вечер проходит спокойно.
— Насилие... слышишь, дежурный по Насилию? — В мегафоне звучал голос Хуско, дежурного по городу, неузнаваемый, с каким-то металлическим оттенком. — Насилие-е... Харьюнпя? Эй, где Харьюнпя?
С минуту Харьюнпя стоял не шевелясь. Затем бросил трубку на рычаг, носком ботинка отворил дверь и вылетел наружу, как чертик на пружинке. Он бросил взгляд на дежурный телефон — малоприятный аппарат, разделенный пластмассовыми кнопками на клетки; сбоку на аппарате мерцал зеленый сигнал тревоги.
— Да, Харьюнпя слушает. Что случилось? — Ему страшно было назвать свое имя. Он вслушивался в свой голос. Какой-то чужой, необычно твердый и суровый.
— Слушай. Давай сюда... на выезд. На Питкямяентие... происшествие. — Харьюнпя уловил в голосе Хусконена ту же собранность, которая делала и его голос странно чужим. — Да, слушай. Там произошел взрыв, в результате которого обвалился частный жилой дом.
Харьюнпя почувствовал, как все в нем сжалось. Он затаил дыхание. Взрыв. Харьюнпя как бы принюхивался к этому слову, еще не вполне понимая его значения. Он изучал его так же, как маленькая Паулина какую-нибудь новую вещь, о которой раньше ничего не знала. Взрыв. Внезапно до Харьюнпя дошло все, что связано с этим словом. Ужасный грохот, которого лучше не слышать.
— Эй, ты слышишь меня? Харьюнпя?
Харьюнпя вздрогнул. Ему показалось, что он стоит тут целую вечность, хотя на самом деле прошло всего две секунды.
— Да, едем, едем, — произнес он едва слышно, почему-то употребив глагол во множественном числе. Это как бы означало, что ответственность лежит не только на нем, за ним — его товарищи. Сигнал вызова погас. Клетчатая противная физиономия превратилась в обычный телефон, безжизненную машину. Харьюнпя посмотрел вокруг. Шум и гам по-прежнему продолжались. Он остался доволен: не было свидетелей той гаммы переживаний, которая могла отразиться на его лице.
Харьюнпя двинулся дальше застоявшимися ногами. Он дошел уже до двери комнаты ожидания, но тут остановился, повернул назад и вновь окунулся в суматоху рабочей комнаты.
— Турман, Турман, эй! — закричал он с порога сотруднику технического отделения, сидевшему в заднем углу комнаты. — Турман! Бери... Надевай пиджак! Вызов... был вызов... на выезд! — крикнул он и захлопнул дверь, не дожидаясь ответа. По коридору он пустился бегом, тем более что никто его не видел. Ворвавшись в комнату ожидания, он попытался на виду у посторонних людей сбавить скорость и перейти с бега на шаг, но уже не смог и промчался через все помещение вприпрыжку, смешно прихрамывая на левую ногу. К счастью, он не успел заметить любопытные взгляды, появившиеся на отупелых лицах посетителей.
Харьюнпя потянулся через стойку, за которой сидел дежурный, — тут уж он заставил себя успокоиться.
— Что... что там? — спросил он, не выдавая волнения.
— Звонил какой-то Кольйонен, дважды. Первый вызов прервался... он был так дьявольски взволнован, что забыл назвать адрес. Питкямяентие, пять, динамитным взрывом уничтожен жилой дом. Деревянный, частный. По крайней мере половина разрушена, заявил этот самый Кольйонен. — Хусконен старался говорить быстро, но находился во власти, пожалуй, еще большего напряжения, чем Харьюнпя.
— Есть жертвы?
— Жертвы? Я... еще... об этом сообщений не поступило. Но один ранен. Возьми-ка с собой парня из технического отделения, — сказал Хусконен как бы в утешение. Он потряхивал в замешательстве правой рукой, к указательному пальцу которой прилипли золотисто-желтые чешуйки копченой салаки. Перед ним на столе, под телефонным полицейским справочником, лежал пропитанный жиром бумажный кулек с копчушкой. Копченая салака оказала положительное действие на Харьюнпя. Он вдруг совсем успокоился. На мгновение он ощутил себя некой самостоятельной силой, чем-то вроде представителя официальной власти, который, обладая должной компетентностью и полномочиями, отправляется извлекать погибшую семью из-под обломков разрушенного дома.
— Ну, что ж. Надо идти. Туда, наверно, уже прибыла пожарная команда?
— Я... да, этот самый Кольйонен сказал, что позвонит пожарным. «Скорая помощь» уже в пути, — смущенно ответил Хусконен, так как в спешке забыл сделать все, что требуется в таких случаях. Он был человеком уже пожилым, и неожиданно возникшая ситуация часто вызывала у него спазм сосудов головного мозга, как при приступе болезни Паркинсона. — Сообщи по рации, если положение там окажется действительно сложным. Я позвоню Сутелину — может понадобиться его помощь, — добавил он, но Харьюнпя уже не слышал. Вторая дверь проходной громыхнула за ним.
Турман стоял в коридоре и медленно натягивал пиджак. То, что он молниеносно оказался в коридоре, произошло исключительно благодаря окрику Харьюнпя. Обычно Харьюнпя излагал суть дела спокойно и осторожно, будто чувствуя неловкость оттого, что вынужден тревожить других.
