Мы помолчали.
Петя-Коля запустил палец в обширную свою ноздрю и деликатно покашливал.
– Давно Генриха видел? – осведомилась я, присев на один из двух стульев, стоявших в комнатке.
– Давно, – вынув палец из носа и широко открыв глаза, признался Петя-Коля.
– Ой ли? – не поверила я. – А мне кажется, что вчера только вы с ним общались. По поводу, кстати, моей персоны.
– Не общались, – уверил меня Петя-Коля.
Я вздохнула, хрустнула суставами пальцев, разминая руки, и сделала шаг вперед. Петя-Коля попятился, потом остановился и зачем-то скрестил руки на груди:
– Да не общался я! – выкрикнул он. – Я ушел от Генриха! – Он все-таки отступил на шаг, хотя я не двинулась с места. – Генрих меня сам уже полгода ищет! Я по чужому паспорту живу! Я это… завязал! Я бы в другой город уехал, если бы мне работу хорошую не предложили… Я завязал!
От неожиданности я опустила руки:
– Чего?
– Завязал, – неожиданно твердо повторил Петя-Коля.
Я наклонила голову, почесала мизинцем левую бровь и переступила с ноги на ногу. Все равно ничего не поняла. Коля-Петя-Череп – и завязал? И это не он осведомлял Генриха о моем местонахождении?
Сомнительно это все, но… можно проверить.
– Сядь туда! – указала я на стул у противоположной стены. – И лучше не вставай.
Я подошла к телефону, отыскала на висящем рядом на стене списке телефонных номеров внутренней банковской связи номер телефона Григорьева и позвонила. Мне ответил сам Александр Владимирович, секретарши еще не было, а он уже пришел.
– Александр Владимирович? Это Женя вас беспокоит. Вы можете одного человечка под стражу взять? В смысле подержать его под замком несколько дней?
Коля-Петя-Череп что-то протестующе вякнул.
– Алло! Алло! Это вы, Женя? Какого человечка? Вы где вообще находитесь?
– Здесь я нахожусь, на первом этаже. Ну, можете? Под стражу?
– Возможно, в принципе… А что за человек?
Я взглянула на моего пленника, он покорно назвал свое новое имя.
– А-а, начальник охраны, – узнал Григорьев. – А что он натворил?
– Не знаю пока, – ответила я и уверенно потом добавила: – Но выясню.
– Я спускаюсь, – сообщил мне в трубку Александр Владимирович, – на первый этаж к тебе.
Повесив трубку, я повернулась к Коле-Пете:
– Ну, ты… имя твое легион, колись, где Генриха найти можно?
К моему удивлению, Колян протестовать не стал и отнекиваться, что не знает, тоже не стал. Он подумал немного и сказал:
– Он на карасевской даче сидит, по-моему. Я не уверен, но там можно посмотреть.
– Ты ж говорил, что не общаешься с Генрихом? – удивилась я. – А такие сведения. Откуда? Сдается мне, Коля-Петя…
– Ну, с Генрихом я, положим, не общаюсь… – уклончиво ответил он.
– Так ты завязал или нет?
– Завязал, – снова твердо заявил Коля-Петя.
– Ладно, – вздохнула я, – потом разберемся. Вон уже и Александр Владимирович идет.
В комнату вошел Александр Владимирович.
Не-ет, пора кончать с этим. Не верю я рецидивистам. Уж больно странно, что человек Генриха работает в этом банке. Да еще начальником охраны. Надо съездить к Генриху. Конечно, подозрительно, что Коля-Петя так легко рассказал о его местонахождении. Но… это ведь лучше, чем ничего. И притом, если это ловушка, за себя я постоять всегда могу.
В общем, уговорила я Александра Владимировича взять в этот день очередной выходной и поехала на карасевскую дачу. Наносить визит старому другу Генриху.
До карасевской дачи я добралась часам к десяти – не так далеко она от города. А десять часов – время хорошее. Это для тех, кто знает, как подобные Генриху товарищи проводят свой досуг на даче.
Небось, только что проснулись, похмелиться еще не все успели, женщины полуодетые по комнатам слоняются, кругом вонь, блевотина, пустые бутылки.
Короче говоря, времени для разговора лучше и быть не может.
Я легко взобралась на высокий металлический забор и, пытаясь не пораниться о колючую проволоку, натянутую поверх забора, спрыгнула во двор дачи Карасева.
Теперь пойдем поищем Генриха. Я не стала маскироваться на этот раз. Лучше будет, если Генрих меня узнает. Сразу узнает.
Удивится…
Дача была… ничего себе: везде деревья-деревья, кусты-кусты – настоящий сад, а в середине – большой бассейн. Я подошла поближе; правда, вода там не особенно чистая, да еще бутылки пустые плавают, зато – бассейн.
– Эй! – окликнули меня тонким, хотя и осипшим голоском.
Я обернулась. К бассейну, пошатываясь и икая поминутно, – как часы с маятником – приближалась полуодетая девица с миловидным опухшим личиком. В заметно дрожащей руке она держала переломленную пополам сигарету.
– Дай… прикурить. – Она подошла ко мне вплотную, и я, человек подготовленный и опытный боец, не поморщившись, проглотила чудовищную дозу крепчайшего перегара.
Затянувшись несколько раз, зажимая пальцем место слома на сигарете, она подняла на меня мутные – точь-в-точь вода в бассейне – глаза:
– Че-то я… тебя не помню…
– Ну как же это? – обиделась я. – Вчера с тобой на брудершафт пили-пили, а теперь не помнишь.
Девица надолго задумалась.
– В натуре, пили? – произнесла она наконец. – А я… – тут голос у нее сорвался. – Черт! Ни хрена не помню… Телек со второго этажа выкинули – помню, на крыше голыми танцевали – тоже помню. В бассейне… это… – помню, – она прокашлялась, еще несколько раз затянулась и виновато посмотрела на меня.
– Ну ладно, – добродушно махнула я рукой, – потом вспомнишь, ничего страшного.
– Ага… – она тяжело вздохнула, присела на край бассейна и, покачиваясь, смотрела в воду.
– А я вот проснулась, – начала я, – похмелилась уже. Хожу теперь Генриха ищу. Куда подевался? Не видела Генриха?
– А? – Девица зачерпнула воды в горсть и брызнула себе на лицо. – Генриха-то? Да он под вишнями лежит. – Она показала рукой. – Че-то плохо ему…
– Понятно, – обрадовалась я, – пойду в чувство приводить.
Девица попыталась ухмыльнуться и чуть не упала в воду – так ей было нехорошо.
– А как тебя зовут-то? – крикнула она мне вслед. – Может, вспомню.
– Манька-Облигация, – обернувшись, ответила я.
Девица отреагировала почти мгновенно:
– Вспомнила! Манька-Облигация! Че-то я про тебя слышала…
Да неужели? Ну и хорошо, что слышала.
Да, все так, как я предполагала, – утро седое, утро туманное. Надо понимать, боеспособность карасевской и генриховской охраны на нуле.
А-атлично!
Я пошла в направлении, указанном мне похмельной девицей, и очень скоро заметила бело-волосатую студенистую массу. Я подошла поближе. Масса оказалась прилегшим под деревом Генрихом, которому было «че-то плохо».
А он мало изменился, потолстел только еще – ну и туша.
Ну чего, надо человека в чувство привести, как обещала. Я пихнула ногой вяло колыхнувшееся брюхо:
– Генрих! Ге-енрих, душка, вставай!
Брюхо ухнуло, буркнуло и утробно послало меня, куда подальше; невозможно было поверить, что звуки этой речи созданы голосовыми связками.
– Ге-енрих! Соберись.
– Отвали… в… чтобы не было… на хрен…
Не узнал, значит.
Я наклонилась над ним и похлопала по щекам. Основательно так похлопала, с чувством. Веки Генриха поползли вверх, тяжело, как перегруженный лифт. Я заглянула в бессмысленные его глаза и выжидательно улыбнулась.
Генрих с минуту сосредоточенно изучал мое лицо, потом снова слепил веки. Никак то есть не отреагировал.
Я обескураженно поднялась. Ничего себе, всего ожидала – вспышки ярости, презрения, ненависти, страха… А тут – вообще ничего. Никаких эмоций.
Может, он не узнал меня?
Да нет. Это до каких же синих чертей напиться надо, чтобы не узнать человека, смерти которого желаешь… до смерти?
Честно говоря, я растерялась. Генрих не притворялся, уж я-то его знала отлично, не такой он человек.
Так!
Я еще раз с остервенением пнула бесчувственного Генриха. Он глухо застонал и сел. Покачнулся, оперся на руки и утвердился на заднице. Я присела на корточки и уставилась ему в глаза, и лицо свое подставила к его лицу.
– Ну? Узнаешь меня?
Генрих поморгал, душераздирающе зевнул. И вдруг замер, вытянув ко мне шею.
– Же… Евгения Ивановна? – спустя минуту хрипло спросил он.
– Максимовна, – поправила я.
– А?
– Евгения Максимовна я, – подняла я голос. – Ну что, Генрих, сразу колоться будем? Или желаем помучиться?
– А чего я сделал-то? – возмущенно захрипел Генрих. Он немного подумал и на всякий случай опасливо от меня отодвинулся. – Я Селиверстова больше не трогаю. Вообще не видел его!
– Давай вместе подумаем, что ты натворил, – предложила я, присаживаясь рядом на травку. – Думай, Генрих, если дорожишь… здоровьем.
