Прелесть этого праздника, подумала я на выезде из столицы нашей родины, состоит как раз в том, что он всегда с тобой.
– А куда это мы? — спросил Зина, когда мы сворачивали с трассы на проселочную дорогу. — На пикник?
Впрочем, мы уже приехали. Я поставила машину на прежнее место, за кустами бузины.
– Удачное место для пикника, — оценил Панин, обходя дозором кладбище.
– Помнишь, да? — я тронула Зину за локоть; он стоял, привалившись к березе, и смотрел на трассу.
Он кивнул, обнял меня.
До чего же уныло кладбище в ноябре… Как хорошо было здесь поздним летом; тихо, покойно и благостно — а что теперь?.. То ли это ветра свист, то ли падает последний лист, то ли другой украл поцелуй с любимых губ.
– Место выбрано прекрасно, — Панин уже накрыл "стол" на плащ-палатке и теперь сидел, скрестив ноги по-турецки на надувном матраце. — И главное, что потом далеко ходить не надо. Тут и устроимся, — он повертел головой, обозревая черные кресты, обступившие наш трапезный стол. — Когда у нас должен грянуть праздник?
– В двенадцать, — ответила я. — Так мне "брат Йорген" сказал. В полдень.
– Пять минут осталось, — возвестил Панин, глянув на часы, и достал из сумки бутылку шампанского. — Просалютуем в честь праздника.
Я подумала, что шампанского всего большого мира не хватило бы на это салютование: приходилось бы нам все последние десять лет стрелять из бутылок — просто каждую минуту палить. Зина уселся за "стол", я опустилась на корточки, прислонилась щекой к березовому стволу, сырому и шершавому, прокрутила в памяти свои комиксы — что-то в них есть от тяжкой сердечной болезни; да, Панин прав, говоря о саморазрушении этого текста, где каждый кадр переживает что-то вроде микроинфаркта — и вот теперь этот сюжет в целом шарахнет инфаркт миокарда, обширный и смертельный; и вот произойдет великое землетрясение, и вышел дым из кладезя, как из большой печи, и помрачилось солнце и воздух, звезды небесные пали на землю, как смоковница, небо свернулось в свиток и исчезло, а луна сделалась как кровь — ну же, всадники небесные, скачите, ваш пришел черед; ты, всадник на коне белом — подними свой лук; и ты, на коне рыжем, взмахни своим мечом; и ты, на коне вороном — крепче держи свою меру в руке; и ты, на коне бледном — приступай, умерщвляй мечом и голодом, мором и зверями земными.
Грохнуло.
Значит — двенадцать.
Я упала ничком на землю и прикрыла голову руками.
Не знаю, сколько я так пролежала, укрывшись, спрятавшись — в себе самой: когда приходит этот Праздник, иного укрытия человеку не дано.
Наконец, я рискнула поднять голову.
Бутылка из-под шампанского дымилась в руке Панина, из горлышка вяло выползала белая пена и осыпалась в плошку с кутьей.
С минуту мы все втроем тупо глядели на это горлышко.
Потом оно начало описывать дугу — медленную, широкую и плавную; размахнувшись, Панин зашвырнул бутылку в кусты, вцепился скрюченными пальцами в волосы.
– Какая бездарность! — выл Панин, ритмично раскачиваясь. — Какая же чудовищная бездарность! Даже этот текст мы не в состоянии отработать по-человечески! — откачавшись, Панин поднял лицо — глаза у него были свирепые и совершенно трезвые; милый друг детства умеет в нужный момент трезветь, совершенно трезветь, кристально. — А ты-то что, ты-то! — заорал он на меня. — Что ты свои Млечные Пути-то через сито просеиваешь?! Что ты дергаешь-то, что дергаешь… Надергала и рада… Солнце стало мрачно, как власяница… Звезды небесные пали… Луна сделалась, как кровь… Да пойми ж ты! — он встал из-за "стола", подошел к березе, поднял меня, поставил на ноги. — Пойми, рыжая, людей убивают и жрут, последний классик прав — есть такой обычай у туземцев Огненной Земли. Поодиночке убивают, как нашего Францыча, и толпами — вон, Белый дом трупами упаковали по самую крышу… Только это важно. А все твои апокалиптические прожилки в тексте — это полная…
Он огляделся и проглотил слово. Впрочем, я догадываюсь, что именно он намеревался произнести, однако вовремя прикусил язык, чтоб лишний раз не тревожить прошлых людей, которые чутко спят под своими холмиками и все слышат.
– Серега, но ведь так было… Я все это видела собственными глазами.
– Точно? — деловым тоном спросил Панин.
– Клянусь!
– Тем лучше! — Панин заметно приободрился. — Значит, будем жить. Нет на свете ни одной территории, кроме Огненной Земли, где люди полностью адаптировались к ситуации пост-цивилизации. Зина, за это надо выпить!
– Нравитесь вы мне, ребята, — усмехнулся Зина, разливая водку по рюмкам: эти бабушкины рюмки, тонкие, изящные, из благородного дореволюционного хрусталя я прихватила с собой — помирать, так с музыкой, под тонкое пение настоящего хрусталя. — Ей-богу, нравитесь. Давайте, переезжайте ко мне жить. В тесноте, да не в обиде — разместимся как-нибудь… А ваши апартаменты за доллары сдадим — у нас их с руками отхватят, это же центр.
Я вспомнила про Андрюшу Музыку — придется его взять с собой.
– Это крайне опасно, — хмуро изрек Панин. — Он же старик. Согласно нашим обычаям, его обязательно кто-нибудь захочет убить и сожрать.
– Панин, — четко произнес Зина, и что-то в его тоне меня насторожило. — Ты, насколько я знаю, на стенде дострелялся до первого разряда? Ну вот, а я — мастер спорта международного класса… Ничего. Отобьемся. Отстреляемся.
– Зина! — закричала я. — Ты мне поклялся!
Ты же поклялся мне, охотник, больше никогда не выходить на охотничью тропу, у нас другая порода, нам ни к чему острые клыки, чтобы жить и выживать, мы питаемся орехами, грибами сушеными и другими дарами природы.
– Ой, ребята, — вздохнул Зина. — Вы все тень на плетень наводите! Тень жары там… А теперь какую будете тень наводить? Без вести пропавших тень? — он сделал резкое движение — рюмки повалились на плащ-палатку. — Поймите вы, кабан — существо страшное, особенно, если его разозлить. Мы встанем у них за спиной… — Зина картинно, как уездный трагик, жестикулировал. — Они поймут… Они почувствуют… И сойдут с ума… Да ни черта они не поймут и не почувствуют! Ты, Панин, своими "Едоками картофеля" им хоть все стены сплошь завесь — от пола до потолка — они и глазом не моргнут, — он провел пальцем по ладони, исследуя на ощупь линии судьбы и жизни. — Предоставьте это мне. Я этот ваш сюжет сумею Дописать как надо. И сделаю это очень профессионально.
– Зина! — истерично выкрикнула я. — Ты мне поклялся!
Он махнул рукой: ладно, поступайте как знаете…
Панин ушел в машину. Через минуту мы услышали стрекот пишущей машинки. Панин крикнул, чтоб ему не мешали некоторое время; ему сегодня рукопись в издательство сдавать, надо дописать последние несколько страниц.
– Ты что, милый друг? — спросила я, заглядывая в машину; Панин в самом деле самозабвенно долбил по клавишам. — Сегодня же Конец Света. Вряд ли твое издательство работает.
Наблюдая за его трудами, я подумала, что скверные же настали времена, если даже богов надо выхаживать и выкармливать козьим молоком.
– Работает, работает, — отмахнулся Панин.
Когда он закончил, я приказала ему садиться на переднее сидение: путь мне во мраке указывать.
– А куда мы путь держим? — спросили они хором.
Известно, куда… В Замоскворечье — там есть один симпатичный особняк, в особняке есть офис, а в сидит в кабинете генерального директора, поджав губы, один человек, которому я хочу сказать, что пришло время платить долги.
– Ты хоть придумала, с чего начнешь разговор? — спросил Панин.
И придумывать нечего, буду говорить по писаному, сказано же однажды и навеки: ты говоришь: "я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды"; а не знаешь, что ты несчастен, жалок, нищ, слеп и наг.
* К характеристике жанра. Все они серьезны до нельзя, но глупы. В толпе их вычислить нетрудно: костюм "найк", банка "Карлберга" в руке. Прежде на курортах особым шиком считалось ходить в полосатых пижамах… Ни черта не меняется в нашем отечестве: опять все в тех же "пижамах" — только теперь от "Найка".
2 * К характеристике жанра. Фундаментальный нравственный итог перестройки, по-моему, состоит в том, что мы наконец жопу стали называть просто жопой, и не утруждаемся отныне поисками эвфемизмов. Собственно, с этого и началось наше близкое знакомство. Я сказал ей: "У тебя очаровательная жопа!" Девушка римских окраин отреагировала сугубо деловым тоном:
— Я знаю.
3 * К характеристике жанра. Название поселка мне хорошо знакомо — старое, славное Подмосковье, километров пятьдесят от города. Значит, здесь теперь располагается одна из собачьих ферм — на таких фермах псов кормят вырезкой, а потом продают за бешеные деньги. Я и представить себе не могу, сколько по нынешним временам может стоить мастиф…
