- Это в Америке джунгли, - перебила начитанная Тонька. - А в Ленинграде у Таньки все хорошо. Квартира, учеба, муж директор...
- Редактор, - тихо поправила Таня. Упоминание об Иване было ей неприятно.
- Эта птица другое гнездо совьет... - вдруг пробурчала баба Саия.
Разошлись в десятом часу. Соседки помогли Лизавете с Таней перемыть посуду, прибрать в горнице, отобрали для внучат оставшееся после Петеньки барахлишко.
Проводив гостей до калитки, Таня вернулась в дом. Лизавета сидела за пустым столом и смотрела на тарелочку, на которой стояла накрытая кусочком хлеба стопка водки.
- И фотографии ни одной не осталось, - сказала она. - Не могла я его, такого... Ты вот что, Танька... Не говорила я тебе, но осталась у нас после матери Валентины вещичка одна, красоты редкостной. Загадывала на свадьбу тебе, да за Петенькой-то и позабыла совсем. Теперь вот вспомнила. Хоть и запоздалый подарок, но на память добрую. Совет да любовь... - Лизавета всхлипнула.
- Не надо. Пусть у тебя остается.
- Да на что мне здесь? Коров пугать разве. Прими.
- Не время еще...
VIII
Голый Павел сидел на краю ванны и, брезгливо держа письмо двумя пальцами, перечитывал его. Это неправдоподобно гнусное, омерзительное послание с утра жгло его сердце через карман парадной шелковистой рубашки, куда он, неизвестно из какого мазохизма, спрятал его, одеваясь на свадьбу. Оно терзало его душу, и когда он ехал с праздничными, взволнованными родителями в Голубой Павильон, и когда стоял на парадном крыльце, дожидаясь невесту, и когда, подбежав к желтым "Жигулям", схватил ее и жадно поцеловал, помяв фату и немного - прическу, и когда они томились в элегантном боковом вестибюле, слушая гул прибывающих гостей из смежного зала, и когда шли под торжественную музыку к... не к алтарю, конечно, но как бы это назвать?.. И только когда его, а потом и ее губы прошептали "да", и он склонился к ее обтянутой белой перчаткой руке, надевая на безымянный палец кольцо, вдруг отпустило, точно рассеялось бесовское наваждение. И весь вечер он был счастлив и возбужден, он любил всех - и даже мерзкого ростовского дядьку, но братской и сыновней любовью, а ее он любил особо, как никто никого и никогда.
Когда, уже ночью, выехав на проспект, черная обкомовская "Волга" развернулась не к центру, а на север и за мостом свернула налево, в сторону от их дома, он уже точно знал, куда их везут, - в Солнечное, на отцовскую дачу, туда, где прошлой зимой праздновали другую свадьбу, конспиративно-молодежную свадьбу Ванечки и Танечки Лариных. Эх, и хорошо же было тогда! А сейчас - тоже хорошо, только совсем иначе, и не только потому, что на этот раз все происходит с ним самим. Он довольно и тихо засмеялся, и Таня посмотрела на него вопросительно и весело.
- А Ванька смешной, правда? - спросил он в объяснение.
- Как всегда, только толстый... По-моему, товарищ Романов смешнее.
- Тоже как всегда. Доедем - обязательно выпьем за Берлин, столицу ГДР.
- А когда Зайков ключи достал, я вообще чуть не упала. Слушай, ты хоть догадывался?
- Ни сном ни духом. Я вполне настроился, что мы первое время поживем у Ады.
- Завтра обязательно сгоняем к Никольскому, посмотрим, что за квартира. Ты адрес взял?
- Никуда мы не поедем ни завтра, ни послезавтра. Эти три дня мы будем только вдвоем, как на необитаемом острове.
Они прижались друг к другу в крепком затяжном поцелуе.
Машина подъехала к воротцам дачи и, посигналив фарами, остановилась. Шофер распахнул дверцу на Таниной стороне и помог ей выйти.
- Минуточку, ребята, - сказал он и побежал к крыльцу.
Постояв секунду, Павел легко подхватил Таню на руки и понес к дому.
Шофер отворил дверь, широко раскрыл ее и, улыбаясь, отступил в темноту.
- Спасибо! - через плечо сказал Павел и перенес Таню через порог.
Как только он сделал первый шаг в прихожую, во всем доме вспыхнул свет, а из гостиной полилась чарующая мелодия - вальс из "Маскарада". Таня, смеясь, соскочила с рук остолбеневшего Павла.
- Это дядя Саша в будочке рубильник включил, - пояснила она. - Моя идея. Музыку тоже я выбирала. Нравится?
Павел молча любовался ею.
- Испортила сказку, да? - Она засмеялась, взяла его за руку и повела в гостиную.
- Садись. - Таня подтолкнула его в кресло возле журнального столика, на котором стояли вазы с апельсинами, яблоками, бананами, шоколадными конфетами и миниатюрными пирожными, громадная оранжевая свеча-шар, два бокала и бутылка шампанского. - Сейчас создадим интим.
Кружась по комнате, она поочередно гасила лампы, убавила громкости на магнитофоне, зажгла две свечи на пианино. Павел сидел и зачарованно следил за колыханиями ее пышной юбки. Она нагнулась над столом, щелкнула зажигалкой, зажгла оранжевую свечу и плюхнулась в кресло напротив.
- Вот, - удовлетворенно сказала она. - Наконец-то одни. Теперь открывай. Или принести совсем холодненькую ?
Он смотрел на нее блестящими глазами и молчал.
- Это в том смысле, что нельзя ли сразу наверх? Нельзя! До того я требую продолжения банкета!
Она звонко и заразительно засмеялась, и вслед за ней засмеялся Павел, выпадая из транса.
- Ваше слово - закон, повелительница. Тем более что после танцев и автомобильной прогулки я и сам умираю от голода и жажды...
И только через два часа они, хохоча и спотыкаясь на узенькой лестнице, поднялись на второй этаж, в родительскую спальню.
- О-о! - сказала Таня, взглянув на широкую и высокую кровать, освещенную приглушенным розовым светом торшера, на откинутый уголок пухового одеяла, на два новехоньких махровых халата, аккуратно сложенных на стульях по обе стороны кровати. - Чур я первая в ванную!..
И вот, когда он, насвистывая, снимал с себя рубашку, из кармана выпало то проклятое письмо, о котором он и думать забыл. Мятый, заляпанный чем-то красным бланк советского представительства в венской миссии ООН, машинописный текст со множеством опечаток и забитых косой скобкой букв.
"Здорово, Поль, а также хэлло, сервус, чюсс и санбыйну!
После очередного скучнейшего аляфуршета мы с коллегами решили несколько добавить в одном милом заведении и еще чуть-чуть на дому. Потому пишу тебе, откровенно говоря, пьяный, и благодари бога, что пьяный, а то и вовсе не написал бы и предоставил тебе самому загибаться от собственного (твоего то бишь) идиотизма. Цени - только ради тебя, друга и учителя, иду вразрез со всеми своими принципами и, будучи говном только на три четверти, рискую оказаться в твоих глазах говном полным - за самый, без сомнения, благородный поступок в моей отнюдь не благородной биографии. Конкретно - за отчаянную попытку вытащить тебя, последнего не-скурвившегося человека, из ямы, в которую ты радостно летишь.
Намедни позвонила мне наша чертоспасаемая Адочка и, ликуя, поведала, что в самом ближайшем будущем нам с тобою суждено породниться через некую миловидную особу, известную нам обоим, - поверь, известную мне несколько больше, чем тебе.
Так вот, любезный Павел Дмитриевич, при всем моем уважении и братской любви от такого родства я решительно отказываюсь и тебя с данным предстоящим событием столь же решительно НЕ ПОЗДРАВЛЯЮ. Будь на твоем месте кто другой, я сказал бы - в добрый час, и горите синим пламенем! Но тебе... тебе я настоятельно рекомендую выбрать подходящую минуточку и задать этой очаровательной особе несколько тривиальных вопросов:
1. Правда ли, что уже в нежном школьном возрасте она тайком от всех путалась с матерым уголовником, паханом большой шайки, при этом совмещая, как говорится, приятное с полезным, так что на свою долю хабара могла позволить себе иметь то, что мы с тобой и посейчас иметь не можем?
2. Правда ли, что когда этого уголовника со всей шайкой повязала наша доблестная милиция, она перешла на содержание к одному крупному деляге, который, помимо прочих благ, отвалил ей автомобиль "Жигули" и путевочку в роскошный круиз вокруг Европы? За какие услуги? Можно лишь догадываться.
3. Наконец, правда ли, что, возвратясь из оного круиза и замаявшись от временного безделья и безмужчинья, оная особа вступила в интимную связь с вашим покорным слугой и собственным родным братом, каковая связь длилась до самого моего отбытия по месту службы, то есть сюда, на уютный дунайский островок?
4. Что, братец Поль, говнищем оказался братец Ник?
Ты сначала задай этой тихушнице три основных вопроса, а потом на дополнительный ответишь сам.
Все. Трезвею. Пока не протрезвел окончательно, бегу опускать цидульку в почтовый ящик. Если не успею - порву на мелкие клочки. Прощай".
Павел обхватил голову руками и тихо застонал. Какая гнусь! Липкая гнусь, во второй раз посягающая на его любовь? Что за судьба! Что за адское повторение все тех же обвинений - уголовщина, половые связи, влиятельные покровители... Нет, нельзя, нельзя верить, ни капельки нельзя, даже если допустить, что это правда, а не подлый пьяный бред! Если такова правда, то мне не нужна такая унизительная, позорная правда! Лучше неведение, даже ложь... Впрочем, где тут ложь? Ложь - это подметное письмо, сочиненное в алкогольном бреду извращенным подонком, завистливым, похотливым и бездарным! А правда - она там, ждет в спальне, прекрасная, ангельски чистая правда...
