Одна только она не торопилась.
Сидела, глубоко утонув в кресле, явно старалась выглядеть понезаметнее и озабоченно все искала-искала что-то в сумочке.
Не хотелось ей на Камчатку.
…Старший лейтенант в полевых погонах — с малоулыбчивым, ярко-смуглым, довольно красивым, хотя и несколько замороженным в своей красивости южноукраинским, может, и молдаванским лицом, в фуражке, которая гарнизонным умельцем была перешита так, и чуть помята в тулье так, и надвинута на лоб так, что все это вместе должно было создавать некий образ российского офицера-окопника времен первой мировой или, скажем, русско-японской войны, — чуть волнуясь и (было заметно) досадуя на себя за это, высматривал кого-то среди пассажиров, идущих по летному полю.
В руках он держал невзрачный букетик полевых цветов.
Встречали его соседку — Проклятиков почему-то сразу догадался. Хотел было остановиться и посмотреть на встречу, однако шагать по твердой земле, вообще — передвигать себя в пространстве — было настолько приятственно после почти суточного сидения в кресле, что он махнул рукой: «Э-э, разберутся… Милые бранятся — только тешатся», — хотя что-то труднообъяснимое в лице красавца-старлея уже и сказало Проклятикову с определенностью, что на Камчатке лейтенанту отлично, и семья ему тут ни к чему, и что он для себя уже твердо и давно постановил: незачем усугублять ту, то ли подлость, то ли глупость, которую он совершил пару лет назад, когда, вчерашний курсант, поддавшись как бы всеобщему психозу женитьб, ежегодно охватывающему выпускников училища в преддверии назначений в часть, он так бездарно, так глупо, так поспешно «расписался» чуть ли не с первой же станичной девчонкой, встретившейся ему летним теплым вечером в аллее Главной Улицы и поразившей его воображение не столько даже трогательной беззащитностью своею и как бы уже заранее благодарной покорностью любой его воле, не столько даже чистенькой новехонькой прелестью ординарно милого личика с туманно сияющими голубенькими глазками, сколько тем — и теперь-то без досады он и вспомнить об этом не мог — как веселым-весело, молодо и рьяно побултыхивали у той девчонки при ходьбе, то грубо проклевываясь острыми сосцами сквозь полупрозрачную ткань платьица, то на краткий миг сожаления пропадая, грузноватым грозным торчком стоящие грудные железы, один только взгляд на которые вверг юного будущего лейтенанта в такое сладостное помрачение рассудка, в такую бестолочь буйных ощущений и желаний, что в конце концов он не нашел ничего более умного, как избавиться от этого наваждения самым многосложным, хотя, пожалуй, и единственно реальным тогда для него способом: ценой аккуратного черного штемпелечка на пятой страничке ее паспорта…
…Проклятиков сладко млел в дремоте, на солнечном пригреве, сидя на деревянной ступеньке аэропорта, и вдруг пробужден стал:
— ………!!! — яростный мат разразился над его головой.
Проклятиков отворил глаза.
Уже знакомый старлей, выскочив из дверей аэропорта, сбегал по лестнице, грубо гремя подкованными сапогами.
Мелькнув невдали от Проклятикова, упал букетик полевых цветов, не долетев до мусорной урны.
Лейтенант пребывал в бешенстве. Добежав до газика, стоящего на отшибе, он нырнул в него, как в бомбоубежище, яростно брякнув дверцей.
Еще один лейтенант, а за ним солдат-водитель — с неохотно остывающими улыбками циркового, как бы сказать, удовольствия на лицах, тоже сбежали по лестнице и скорее изображая торопливость, нежели торопясь, пошагали к машине.
Газик оскорбленно взревел и, заложив по площади краткий крутой вираж, унесся, оставив по себе молочно-голубую полосу выхлопа, которая повисела с полминуты недвижно, а потом, как бы толчками, стала уходить в сторону, редея и истаивая на глазах.
Возле автобуса «Аэропорт-город» появился первый пассажир с вещами. Проклятиков встал с неохотой.
…Свою самолетную соседку он увидел, уже сидя в такси.
С заплаканным, зло-несчастным лицом она мыкалась среди казенных машин, таская огромный чемодан, и было видно, везде получая отказы.
Он подошел к ней.
Она глянула на него белесыми, готовыми к ярости глазами. С трудом признала.
Волоча к такси ее неподъемный чемодан, он спросил полуоглянувшись:
— Вижу, не очень-то нежная получилась встреча?
И тотчас — словно бы злобное фырчание пыхнуло у него за спиной.
— Он у меня попомнит! Он еще попляшет у меня!
Проклятиков снова оглянулся. Господи! До чего же неузнаваемо преображает женщин злоба!
Она была похожа сейчас на молодую, слегка драную кошку, которая только что вырвалась из драки и вся еще страстно содрогается, сияюще щерится от потрясающей ее азартной ненависти.
— Я ему покажу! — повторила она и в машине, сидя за спиной Проклятикова. — Он у меня еще попомнит!
Бедный лейтенант, подумал он.
Потом она притихла, и он услышал, как горестно и безутешно, по-детски швыркая носом, плачет она там, стараясь плакать потише.
Он пожалел и ее. Бедная девочка.
А потом с интонацией «Ну и хватит! — подумал обо всех вместе. — Бедная девочка. Бедный лейтенант. Бедный ДэПроклов. Все — бедные».
Они уже летели. В сравнении с тем полетом — летели в тишине. ДэПроклов вновь подивился, насколько все — по-другому. Он чувствовал себя если и не дикарем, то уж диковатым-то провинциалом по меньшей мере. Пять лет жизни вылетели, судя по всему, напрочь, в анабиозе он пребывал, и вот, прочхнувшись, почти физически ощущал себя чужеродным телом в окружающем его мире. Это не доставляло страдания, нет, скучно-удивительно было, да, неукладисто было, спокойно-непонятно, да, — так, наверное, чувствовал бы он себя, попади заграницу. Чужая, несимпатичная страна простиралась вокруг и лишь когда сквозь нынешнее проступали черты той прежней страны, которую он, оказывается, любил, — только тогда будто бы досадливая страдальческая гримаса на мгновение искажала лик его души.
Все было грязно, грустно-потешно, бестолково-толкливо. Некая спешная воровская суета чудилась за всем. Откуда взялась в его воображении эта картинка? — но ему постоянно именно она почему-то представлялась: гражданская какая-то война, состав насильственно остановленный среди чистого поля какими-то выскочившими неизвестно откуда махновцами, и — стремительный, торопливый грабеж — «Скорей!! Быстро!» — волокут в тачанки все, что ни попадя, — «Быстро! Быстро!» — узлы, чемоданы, упирающихся женщин, поскорее нахапать побольше, набить торока, чтоб аж лопались, веселый, полуприпадочный азарт: «Халява!», все — словно бы пьяные этим азартом, и у всех — одинаково трусливый, блудливый взгляд, исподтишка то и дело обращающийся к горизонту: не едут ли? не пора ли смываться?
Уголовщинкой попахивало отовсюду — она была, как скверный туманчик всепроникающий. Сквозь толпу молчаливых, с потупленными взорами, пригнетенных, темно и плохо одетых людей, преувеличенно громко перекликались между собой, победительно и, как бы сказать, предприговорно веселящиеся, проталкивались, пренебрежительно раздвигая толчею, некие, будто по одному трафарету работанные, человекообразные, крутоплечие, толстоликие, пустоглазые, глядя на которых и без всякой флюорографии было видно, что там, где у нормального человека душа, у этих — чрево.
ДэПроклов, шляясь по редакциям, от нечего делать почитал и нынешние газеты (чем не занимался все эти последние годы — и он поражен сделался: насколько воровское стало тут нормой. Не только журналисты — ему ли было не знать пустяковость этого люда — но даже и государственные мужи со смаком и энтузиазмом новообращенных пытались ботать по фене! «Беспредел», «разборка», «авторитеты», «наезды» — не сходили у них с языка. И это тоже было, пусть и косвенное, но свидетельство того, что это была уже другая страна, чужая страна, в которой, судя по всему, правили законы зоны, но отнюдь не законы простого человеческого сосуществования. И он ничуть не удивился, когда где-то услышал, что президента этой страны люди его окружения зовут не иначе, как «пахан».
Оказавшись в этой новой для себя, абсолютно чуждой для себя обстановке, ДэПроклов, повторим, не испытывал сколько-нибудь жгучих страданий — непреходящее грустное изумление не покидало его и жалость к своему народу, так стремительно и ловко облапошенному лагерными шулерами. Но не мог он избавиться и от другого, ликующего: он все-таки вырвался, он все-таки уже жил, он все-таки видел уже перед собой некое пространство для деятельной жизни!
С какой бы стороны ни рассматривал он то простенькое, но все же и вдоволь странное задание, которое ему поручили — отыскать на Камчатке автора подметных писем — он не мог углядеть в своей миссии чего-либо такого, что претило бы ему. Жажды мести в нем давным-давно уже не было, но и наказание, которому, скорее всего, подвергнется обнаруженный аноним, вовсе не вызывало в нем протеста. То, что наказание это может быть и очень жестоким, вплоть до… тоже воспринималось им без особо внятного протеста, и это несколько, признаться, смущало его, поскольку свидетельствовало, что не так уж далеко он ушел от тех, кто правил нынче бал и которых он скорее всего склонен был презирать, и что не так уж он чужд той сладко смердящей помойке, которая простиралась вокруг, — но он, лукавя перед собой, торопился как бы вынести за скобки это свое ощущение, списывая его на прошедшие пять лет даже и не растительной, а никакой жизни, в течение которых ой, сколь многое повыветрилось из него…
