Ознакомительная версия.
Это доказывали ее отпечатки, оставленные на Граумановом бетоне вечером 22 августа 1929 года. Примерившись к ним и убедившись в постыдно-гигантской величине своих стоп, девицы удалялись с отчаянием в душе.
И вот, странной ночью, я находился один в Граумановом переднем дворе, единственном месте в мертвом, непогребенном Голливуде, куда приносят на продажу мечты.
Толпа рассеялась. В двадцати футах от меня виднелись отпечатки Раттиган. Я взглянул и застыл на месте.
В отпечатки Раттиган как раз ступал человечек в черном непромокаемом пальто и в надвинутой по самые брови широкополой шляпе.
– Господи Иисусе, – вырвалось у меня, – как раз!
Человечек опустил взгляд на свои крохотные ботинки. Впервые за сорок лет в следах Раттиган кто-то уместился.
– Констанция, – шепнул я.
Человечек дернул плечами.
– У тебя за спиной, – шепнул я.
– Вы из них? – прозвучало из-под широкополой черной шляпы.
– Из кого?
– Ты – Смерть, что за мной охотится?
– Я просто друг, пытаюсь тебе помочь.
– Я ждала тебя. – Ноги, утвердившиеся в следах Констанции Раттиган, не сошли с места.
– Что это значит? – спросил я. – К чему эта игра в кошки-мышки? Ты так напугана или шутки шутишь?
– Почему ты так говоришь? – спросил потаенный голос.
– Силы небесные, может, все это дешевый трюк? Кто-то предположил, что ты хочешь написать автобиографию и тебе нужен помощник. Если ты выбрала меня, то благодарствую, нет. У меня есть дела поважнее.
– Что может быть важнее меня? – Голос сделался тоньше.
– Ничего, но вправду ли за тобой гоняется Смерть или ты нацелилась на новую жизнь, а какую, знает один Бог?
– Что может быть лучше, чем бетонная покойницкая дяди Сида? Все имена, а под ними ничего. Спрашивай дальше.
– Ты собираешься повернуться ко мне лицом?
– Тогда я не смогу говорить.
– Цель затеи в том, чтобы я помог тебе раскопать твое прошлое? Сокровищница наполовину полная или наполовину пустая? Кто сделал красные отметки в Книге мертвых – кто-то другой или ты сама?
– Другой, как же иначе. Отчего меня, по-твоему, бросило в дрожь? А эти отметки, мне нужно было найти их всех, узнать, кто уже умер, а кто только собирается. Было у тебя когда-нибудь чувство, что все вокруг рушится?
– Только не у тебя, Констанция.
– Господи, да! Иной раз засыпаешь ночью Кларой Боу, а просыпаешься Ноем, упившимся водкой. От моей красоты остались одни воспоминания?
– Очаровательные воспоминания.
– Но все же… – Раттиган оглядела Голливудский бульвар. – Когда-то здесь ходили настоящие туристы. А теперь вокруг рваные рубашки. Все потеряно, юноша. Венисский мол затоплен, фуникулерные пути вросли в землю. «Голливуд и Вайн»[49], да было ли все это?
– Было. Некогда. Когда в «Коричневом котелке»[50] оклеивали стены шаржами на Гейбла и Дитрих, а в метрдотелях служили русские князья. Роберт Тейлор и Барбара Стэнвик разъезжали в спортивных автомобилях[51]. «Голливуд и Вайн»? Ты поселялся здесь, и тебе открывалось, что такое чистая радость.
– Красивая речь. Хочешь знать, где мамочка побывала?
Она шевельнула рукой. Достала из-под пальто несколько газетных вырезок. Я заметил слова «Калифия» и «Маунт-Лоу».
– Я был там, Констанция, – произнес я. – На старика обрушился стог газет и раздавил его. Боже, выглядело это как разлом Сан-Андреас[52]. Сдается мне, кто-то подтолкнул штабеля. Не самое достойное погребение. А Царица Калифия? Падение с лестницы. И твой брат, священник. Ты побывала у всех троих, Констанция?
– Я не обязана отвечать.
– Задам другой вопрос. Ты себя любишь?
– Что?!
– Смотри. Я себя люблю. Я не совершенство, боже упаси, но мне не случалось затаскивать женщину в постель, зная, что ей это может выйти боком. Куча мужчин сказали бы, пользуйся случаем, живи на всю катушку! Но я не такой. Даже когда мне это подносят на блюдечке. Грехов я не накопил, поэтому и кошмары мне почти никогда не снятся. Конечно, бывало в детстве, я убегал от бабушки, обгонял ее на несколько кварталов, и она приходила домой в слезах. До сих пор не могу себе простить. Или ударил своего пса, всего один раз, но ударил. Прошло тридцать лет, а мне все еще больно. Список невелик, на ночные кошмары не тянет, правда?
Констанция стояла как застывшая.
– Боже, боже, – проговорила она, – мне бы твои сны.
– Проси, одолжу.
– Несчастное бессловесное дитя, глупое и невинное. За это я тебя и люблю. Удастся ли мне где-то у небесных врат получить чистые ангельские крылья в обмен на свои черные, как сажа у меня в камине, кошмары?
– Спроси своего брата.
– Он давно уже дал мне пинка, чтобы я катилась в ад.
– Ты не ответила на мой вопрос. Ты себя любишь?
– То, что вижу в зеркале, конечно, люблю. А вот то, что под стеклом, в глубине, меня пугает. Просыпаюсь среди ночи, а все это проплывает перед глазами. Господи, горе да и только. Не поможешь ли?
– Как? Мне не отличить одно от другого, тебя и твое отражение. Что на поверхности, что в глубине.
Констанция переступала с ноги на ногу.
– Не можешь стоять спокойно? – спросил я. – Если я скажу «красный свет», стой. Твои ноги завязли в бетоне. Ну что?
Я видел, что ее туфли отчаянно стремятся выбраться.
– На нас смотрят!
– Кинотеатр закрыт. Фонари по большей части не горят. Во дворе ни души.
– Ты не понимаешь. Мне нужно идти. Немедленно.
Я посмотрел на все еще открытые парадные двери Граумана; внутри рабочие переносили какое-то оборудование.
– Это следующий отпечаток, но, боже, как мне туда попасть?
– Просто иди.
– Ты не понимаешь. Это игра в классики. К двери должна вести другая цепочка отпечатков, если я сумею ее найти. Куда мне перепрыгнуть?
Она повернула голову. Темная шляпа упала на тротуар. Показались коротко остриженные бронзовые волосы. Смотрела Констанция по-прежнему перед собой, словно прятала от меня лицо.
– Если я скажу «марш», что тогда?
– Пойду.
– И снова встретишься со мной, где?
– Бог знает. Живей! Говори «марш». Они у меня на пятках.
– Кто?
– Все те, другие. Они меня убьют, если я не убью их первая. Ты ведь не хочешь, чтобы я умерла прямо здесь? Не хочешь? – Я помотал головой. – На старт, внимание, марш?
– На старт, внимание.
И она сорвалась с места.
Пересекла двор зигзагами. Дюжина стремительных шагов направо, дюжина налево, пауза и последние две дюжины к третьей цепочке следов, где она застыла, словно перед противопехотной миной.
Взревел автомобильный гудок. Я обернулся. Когда я вновь взглянул на дверь Граумана, она проглотила какую-то тень.
Чтобы дать Констанции хорошую фору, я сосчитал до десяти, а потом склонился и подобрал крошечные туфельки, которые она оставила в своих отпечатках. Дальнейшей моей целью была первая цепочка следов, где останавливалась Констанция. Салли Симпсон, 1926. Да, эхо прошедших времен.
Я переместился ко второй последовательности. Гертруда Эрхард, 1924. Опять тень времени, совсем уже расплывчатая. И последняя дорожка, вблизи парадной двери. Долли Дон, 1923. «Питер Пэн». Долли Дон? Прикосновение летучего тумана годов. Я почти вспомнил.
– Черт, – шепнул я. – Не может быть.
И приготовился исчезнуть в гигантской драконьей пасти фальшивого китайского дворца дяди Сида.
Перед самой малиновой дверью я остановился, ибо в ушах прозвучал отчетливый, как оклик, голос отца Раттигана: «Плачевно!»
Это заставило меня вытащить Раттиганову Книгу мертвых.
Прежде я обращал внимание на фамилии, а теперь – на места. Среди «Г» нашлось: Грауман. Затем адрес и имя: Клайд Раслер.
Раслер, подумал я, боже, он кончил сниматься в 1920-м, а до этого работал с Гриффитом и Гиш[53], был замешан в истории со смертью Долли Димплз[54] в ванной. А вот его имя (жив ли?) на бульваре, где тебя хоронят без предупреждения и стирают со страниц истории – так же расправлялся со своими сотоварищами славный дядюшка Джо Сталин, используя ружье вместо резинки.
Сердце у меня застучало: фамилия была обведена красными чернилами и помечена двумя крестами.
Раттиган… я всмотрелся в темноту за красной дверью…
Раттиган, да, но Клайд Раслер – тут ли вы, ау? Подавшись вперед, я схватил медную ручку, но чей-то голос за спиной уныло протянул:
– Пусто там внутри, стянуть нечего!
Справа от меня стоял костлявый бродяга, одетый в различные оттенки серого, и говорил, обращаясь в пустоту. Он почувствовал мой взгляд.
– Иди, чего там, – прочел я по его губам. – Что ты теряешь.
Многое мог бы приобрести, подумалось мне, но как разворошить большую китайскую гробницу, набитую обрезками черно-белых кинокартин, вольеру, где бороздят воздух птицы, где от большого прожорливого экрана отскакивают рикошетом фейерверки, быстрые, как память, недолговечные, как угрызения совести?
Ознакомительная версия.
