– Да нет, я спрашиваю, почему вы ее убили?
– Ах, это… Потому что герр Шлессерер велел мне это сделать.
– Вы что же, все готовы были выполнить, что он вам скажет?
Посмотрев на пальцы, Эрна Демпеляйн, помедлив, ответила:
– Да.
После этого Демпеляйн было велено увести, ушел и ее адвокат, а я имел краткую беседу со следственным судьей.
– Ну и что вы об этом думаете? – поинтересовался у него я.
– Разве я решаю? – ответил он. – Как вы понимаете, я имею в виду все-таки…
– Все-таки что?
– Все-таки следует отделять мораль от справедливости.
Ну, мои уважаемые дамы и господа, приятная обязанность напоминает о себе, а наша сегодняшняя задача воистину огромна. Скрипичный квартет Равеля… Хорошо, что все мы хорошо знаем друг друга и что нас никто не слушает. В особенности сам маэстро Равель.
На этом заканчивается шестой из четвергов земельного прокурора д-ра Ф.
Откуда ему известно, спрашиваю я кошку, что маэстро Равель ничего оттуда не услышит? Откуда-откуда! Из запредельного мира!
Седьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он завершает свой рассказ о «Деле с пеларгонией»
– Шлессерер все отрицал. Он не передавал Демпеляйн никакого яда – который в конце концов и не подействовал – и не понуждал ее к убийству своей жены. И в пользу Шлессерера говорило одно весьма важное обстоятельство: на момент убийства связь Шлессерера и Демпеляйн перестала существовать, так что фрау Демпеляйн не могла считаться его любовницей. Весной того года, то есть примерно за два месяца до убийства, Шлессерер обзавелся новой симпатией, а именно особой на пару десятков лет моложе Демпеляйн, которую звали Нора Грефе. Нора была молодой, подающей надежды студенткой, будущим модельером. И я имел возможность убедиться на процессе, где она выступала свидетельницей: Демпеляйн не шла ни в какое сравнение с Норой Грефе; честно говоря, я подивился везению Шлессерера – и как эта длинноногая красавица могла засмотреться на такого слизняка! Но как учит нас Карл Офф: «Любовь – вещь непостижимая…»
Грефе заявила, что за два месяца их связи ей приходилось бывать в охотничьем домике Шлессерера, и в неделю, когда произошло убийство, он также приглашал ее поехать туда с ним.
– Он настаивал, чтобы вы поехали? – стал допытываться председательствующий. – Именно настаивал?
– Да, он именно настаивал на этом…
Но Грефе так и не смогла поехать из-за того, что подготовка к очередному показу моделей сезона подходила к концу, а две ее работы выбрали для показа. И вообще она не верила, что Шлессерер виновен в убийстве. И ей, Норе Грефе, фрау Шлессерер нисколько не мешала. Между ней, Норой Грефе, и Шлессерер отношения были изначально ясными. Говоря это, она бросила пугливый взгляд на обвиняемого и произнесла следующее:
– Не хочу его обижать, он мне на самом деле нравился, но он никогда не был мужчиной моей мечты. Мне вообще пока не хочется думать о браке. После окончания учебы я все равно собираюсь на год-два в Нью-Йорк.
Таким образом, у Шлессерера не было нужды избавляться от своей супруги в угоду Норе Грефе. Тем более в угоду Демпеляйн, которой он дал отставку. Кстати, об отставке: как и особа по фамилии Назаре, Демпеляйн перешла под покровительство Штегвайбеля. Не странное ли дело? Кто знает… Со стороны Шлессерера имели место довольно существенные акты щедрости как в отношении Демпеляйн, так и Штегвайбеля, да и без них в лице Штегвайбеля Демпеляйн получила то самое плечо, на котором можно было всласть выплакаться, горюя о разбитой любви, о своей участи и т. д., рассчитывая на сострадание, а, как известно, от сострадания до постели путь недолгий.
Все вышеперечисленное говорило как раз не в пользу виновности Шлессерера, причем обвинение изначально дистанцировалось от версии прямого его участия в преступлении: первое – по причине алиби, охарактеризованного защитой как «искусно и вероломно спланированное», и, второе, согласно признанию Демпеляйн, показавшемуся правдоподобным.
Однако в той же степени весомые – и даже куда более весомые, по мнению обвинения, – факты говорили против Шлессерера. Вспомнить хотя бы в принципе снимающие с него вину показания Норы Грефе: мол, он и ее силком тащил в охотничий домик, что говорит еще и о том, что ему непременно нужен был свидетель или свидетельница, дабы алиби его оставалось безупречным. Далее, поведение самого Шлессерера после совершенного преступления, когда он вздумал инсценировать убийство с целью ограбления. И в конце концов', самое важное – признание Демпеляйн, с самого начала твердившей о том, что, дескать, именно Шлессерер заставил ее совершить преступление.
Само собой, защитник Шлессерера – а последний нанял себе «звезду» адвокатуры, если можно так выразиться, и, прошу вас, не заставляйте меня сейчас распространяться об этой категории юристов с точки зрения трезвой объективности и юридической проницательности, – так вот, защитник Шлессерера сосредоточился на Демпеляйн – мол, почему да отчего она так поступила, мол, ведь со Шлессерером вроде все было кончено? Может, оттого, что Шлессерер так и не собрался взять ее в жены? И в том же духе…
Демпеляйн, опустив голову, ответила на его заковыристые вопросы так:
– Он мне приказал. Не знаю, почему приказал, но подумала: раз приказал, то сам знает почему… Я ведь все еще люблю его.
Ä что до его нового романа – ну, с этой Норой Грефе, – о нем она и представления не имела, с той же невозмутимостью заявила Демпеляйн.
Поведение Демпеляйн на процессе, ее показания – все это подтвердило изложенное и психологом, то есть речь шла о безоговорочном, слепом повиновении Шлессереру.
Все возражения Шлессерера относительно его попытки инсценировать убийство с целью ограбления были враз отметены. Шлессерер в конце концов, после недолгих колебаний и после показаний Штегвайбеля, уступил, но сразу же сказал, что, дескать, загодя знал, что именно его обвинят в убийстве, что и заставило его пойти на описанные ухищрения. Ему не поверили.
И вот аморальный тип, жирный и мерзкий Шлессерер на одном конце скамьи подсудимых, и серенькая, согбенная, несчастная Демпеляйн на другом. И довлеющий над залом призрак обманутой и коварно убитой супруги, жертвы вероломного заговора. Естественно, произошло то, что должно было произойти: по обвинению в совершении умышленного преступления через введенное в заблуждение третье лицо Шлессерер был приговорен к пожизненному заключению. Демпеляйн, к которой суд счел возможным применить смягчающие обстоятельства, получила пятнадцать лет тюрьмы. Федеральная судебная палата одобрила приговор, мне же после всего этого было мерзостно на душе.
Шли годы. Как и следовало ожидать, интерес к процессу вскоре угас. Даже сообщение в газетах о том, что приговор одобрен федеральной судебной палатой, заняло всего-то три строчки мелким шрифтом. Но мне этот процесс не давал покоя. Если выразиться одной фразой: я не верил в виновность аморального типа, жирного и мерзкого Шлессерера. «Все-таки следует отделять мораль от справедливости», – как тогда в разговоре со мной откровенно выразился следственный судья. И я начал то, что принято называть «частным доследованием дела». Какова его цель, спросите вы? Я и сам этого не знал. Может, просто во мне вдруг заговорило любопытство.
Как я уже упоминал, я вновь встретился со всеми, кто имел отношение к делу, как с истинно виновными, так и с теми, чья вина внушала сомнение, и со всеми свидетелями по делу. Я посетил Шлессерера в тюрьме. Он был болен, осунулся, лицо избороздили морщины. Что самое удивительное, он не питал ко мне злости, скорее даже был настроен ко мне дружелюбно. Может, все оттого, что рад был нежданному гостю… Он сухо и отстраненно, словно говоря о другом человеке, заявил: он ее не убивал, Демпеляйн солгала.
Вскоре Шлессерер скончался от сердечной болезни, у него уже давно были нелады с сердцем. Демпеляйн, как нетрудно было предвидеть, по истечении десяти лет вышла на свободу вследствие «примерного поведения в период заключения». То, что эта серенькая мышка, эта покорная Демпеляйн будет самой примерной из заключенных, сомнений не вызывало. Ей уже стукнуло пятьдесят, и она, видимо, даже в обнаженном виде утратила всякую привлекательность. Я и к ней в тюрьму наведался. В отличие от Шлессерера Демпеляйн вела себя крайне недоверчиво, замкнуто, подчеркнуто недружелюбно. И пугливо-застенчиво, как это нередко свойственно людям ее склада, спросила у меня:
– Сейчас опять будете у меня что-то выпытывать?
Я ответил:
– Не буду.
– Тогда мне сказать нечего.
Я счел бессмысленным пытаться разговорить ее после освобождения. Поэтому ограничился лишь наблюдениями издали.
Неужели этой ограниченной во всех смыслах особе оказалось под силу соорудить столь хитроумную ловушку для бросившего ее любовника? Думаю, что да. Она была глупа, но и хитра. Она стремилась, и в том у меня не было ни малейших сомнений, отомстить Шлессереру за то, что он оставил ее, как говорится, на бобах, причем оставил не ради жены, не ради возвращения в священное лоно брака, а ради другой, намного моложе ее, ибо Демпеляйн прекрасно знала о новом романе Шлессерера. И это мне стало известно не от кого-нибудь, а от Штегвайбеля. Именно от Штегвайбеля, от своего эрзац-любовника Демпеляйн узнала, что 16 июня Шлессерер намерен на неделю отправиться на охоту. Она знала, что, кроме фрау Шлессерер, в доме никого не будет. Ей представлялось, что Шлессерер все же отправится охотиться в одиночку, потому что Штегвайбель, как было ей известно, не мог ехать с ним из-за проблем с глазом. Демпеляйн рассчитывала, что все сразу же поверят, будто убийство – дело рук неверного супруга; его мотив несомненен: избавиться от стоящей поперек дороги опостылевшей женушки и взять в жены молодую любовницу.
