— С кур?
— Именно. Моя бабушка всегда покупала свежезарезанных цыплят в их лавке в Челси, и старик обычно сам встречал ее — в белом фартуке, забрызганном кровью, и соломенной шляпе. Они достаточно преуспели в этом бизнесе, начали потихоньку спекулировать на срочных сделках и сделали немножко денег. Так что у них были кое-какие сбережения, когда представился шанс вложить деньги в транзисторную компанию, и они его не упустили. Потом они выкупили долю своего партнера — того, кто начал это дело, — и после этого пошли расширяться. Им повезло, они выпустили акции на рынок как раз во время бума, а остальное — это уже вопрос финансов. Может, вы видели, как Бена Горальского разрекламировали в «Тайме»?
Рабби отрицательно покачал головой.
— Целых полторы колонки, да еще фотография. Я пытался заманить его в правление, но он сказал, что слишком занят. — В голосе Шварца чувствовалось сожаление.
— Вы думаете, что если он будет в правлении, то предпочтет капеллу химической лаборатории?
— По крайней мере, это заставило бы его интересоваться нашей организацией и ее проблемами.
— Но разве нам нужна капелла? Мне кажется, у нас теперь достаточно места…
Шварц посмотрел на рабби.
— Рабби, у развивающейся организации никогда не бывает достаточно места. Что достаточно сегодня, недостаточно завтра. Кроме того, наш храм располагает самой большой после средней школы аудиторией в городе. Нас уже не раз просили об аренде здания всякие посторонние организации. Вам понравится, если, скажем, какая-то светская организация вроде «Кивание»[22] будет обсуждать свои дела прямо напротив Святого Ковчега?
— Да в общем-то…
— А представим, что у нас есть небольшая капелла, пристроенная к храму сзади, — этакая игрушечка, про которую сразу скажешь: это капелла, а не какая-нибудь там казарма или офис электрокомпании?
— Вам не нравится наше здание?
Шварц снисходительно улыбнулся.
— Не забывайте, рабби, что я по профессии архитектор. Послушайте, вы с Мириам зайдете к нам вечером, после окончания поста? Этель ждет вас.
— Если Мириам будет в состоянии.
— Договорились. Я покажу вам нечто такое, что вас ошеломит.
Со своего места Мириам кивнула мужу. Рабби сошел с помоста и догнал жену, которая уже пробиралась к выходу.
— Что-то случилось, дорогая?
— Чувствую, что немного выдохлась. Я ведь обычно ложусь поспать после обеда. Элис Файн идет домой, и я решила пойти с ней.
— Выпей дома чаю. Или еще лучше — стакан теплого молока. Я думаю, тебе нужно поесть. Ты уверена, что все в порядке?
— Честное слово, Дэвид, я чувствую себя хорошо.
— Что-то не так? — спросил Шварц, когда рабби вернулся на свое место. Тот объяснил, что Мириам немного устала.
— Ну, это можно понять. Надеюсь, она не постилась?
— Постилась, но обещает что-нибудь съесть.
Солнце начало садиться, и многие из покинувших храм вернулись, чтобы в заключение вместе со всеми прихожанами исповедоваться в грехах — «Мы виновными были, изменяли…» — и еще раз попросить прощения: «Боже наш и Боже отцов наших! Прости наши провины в этот День искуплений… Благоволи, Господи, Боже наш, к твоему народу Исраэлю и к их молитве…».
Солнце село, и все начали читать «Авину малкену»: «Отец наш, Царь наш». Затем пылкими, ликующими голосами они произнесли: «Слушай, Исраэль! Господь — Бог наш, Господь один!», после чего трижды повторили: «Благословенно имя славы Царства его во веки веков!». Потом кантор и конгрегация семь раз воскликнули «Господь — превечный есть Бог всесильный!» — каждый раз все более громко и страстно, пока восклицание наконец не слилось с долгой нотой шофара, бараньего рога, — жуткой, пронзительной, ликующей — символом завершения долгого Дня искупления и десяти Дней покаяния.
Оставался только «Кадиш», а также благословение рабби, но прихожане уже складывали свои талесы, обменивались рукопожатиями с соседями и желали им счастья и здоровья в Новом году.
Рабби пожал руки Мортимеру Шварцу, кантору и вице-президенту.
— Так что, увидимся вечером, рабби? — спросил Шварц.
— Если Мириам будет чувствовать себя достаточно хорошо.
Джордан Маркус неохотно направился к телефону, но прежде чем снять трубку, сделал последнюю попытку.
— Говорю тебе, Лиз, — я считаю, что нам не следует в это вмешиваться. Во-первых, мы новички в конгрегации.
— Ну и что? Ты заплатил взносы или нет?
— Тебе, черт возьми, прекрасно известно, что заплатил, и не думай, что это было так уж безболезненно — сто баксов да плюс еще пятьдесят баксов на членские билеты!
— Интересно! А что бы ты делал на Верховные праздники? В кино бы пошел?
— Да нам даже не пришлось показывать свои билеты. Можно было просто зайти…
— И стать невидимками, да? Левензоны, Бейлисы — они, что, тебя не увидели бы? И не знали бы, что ты не член?
— Мы могли бы поехать к моим в Челси. Это обошлось бы мне по десять баксов за билет, и я сэкономил бы сто тридцать баксов.
— А на будущий год, когда Монти начнет ходить в религиозную школу, ты что — будешь отвозить его в Челси трижды в неделю?
— Так вступили бы на следующий год. Это, кстати, очень милый шантаж с их стороны — заставлять тебя вступить в храм, чтобы твои дети могли посещать их школу.
— Так делают все новые храмы. Я думаю, они просто вынуждены. И кроме того, какая разница, когда вступить — в этом году или в следующем?
— Разница — сто тридцать баксов.
— Ты хочешь, чтобы все поняли, что ты вступил в последнюю минуту, потому что пришлось? Хочешь, чтобы все думали, что мы скупердяи?
— Да господи ты боже мой, пускай себе думают! Мне уже осточертело переживать: а не подумают ли люди, что мы скупердяи? Когда я потратил около тысячи баксов на ковер от стены до стены, люди не думали, что я скупердяй? Когда я поменял «шевроле» на «понтиак», люди не думали, что я скупердяй? Когда Генри Бейлис предлагает зайти после кино перекусить в «Шахматную доску», я говорю: «Прекрасно! Отличная идея!» — потому что если я предложу место, где можно съесть гамбургер и выпить кофе за доллар, это будет означать, что я скупердяй!
— Что ж, приходится держать планку. Ты теперь живешь в Барнардс-Кроссинге, а с волками жить — по волчьи выть. Мы ведь должны думать о детях, для того ты и вступил в храм. Но теперь, когда ты на хорошем счету, у тебя такие же права, как у всех. Так что хватит вилять — звони рабби.
— Но, Лиз, он только что вернулся из храма! Возможно, обедает — он ведь наверняка умирает с голоду. Кроме того, тут все не так просто, как ты думаешь. В уставе сказано, что погребению на кладбище подлежат только действительные члены конгрегации. А ты хочешь, чтобы я попросил рабби забыть про устав и сделать исключение для одного из моих приятелей, у которого жена даже не еврейка! Вот я и говорю: я всего лишь новичок, а для того, чтобы просить о подобном одолжении, нужно быть большой шишкой. Если б это был мой родственник, так еще куда ни шло. Но этого парня, Хирша, я почти не знал. Может, за все время, что мы здесь живем, три раза с ним поздоровался… Нет, лучше давай останемся в стороне.
— Но мы уже не в стороне! Патриция Хирш была здесь, прямо у нас в доме, присматривала за нашими детьми, пока ее муж умирал там в своем гараже, в каких-то ста футах! И кроме того, разве не мы сказали ей, что его надо похоронить по иудейскому обычаю?
— Это ты сказала. Я не говорил. По-моему, она уже и так что-то планировала — еще до того, как мы пришли. Ты всего лишь сказала, насколько я помню, что это хорошая идея и что мы поговорим с рабби. А она сказала, что этот доктор Сайкс, босс ее мужа, собирается все устроить и сам позвонит рабби. А если так, то зачем звонить нам?
— Ты забываешь, что я практически ее самая близкая знакомая здесь, и она сидела с нашими детьми. А все, что я смогла сделать, — это убедить тебя зайти к ней, когда мы услышали.
Утром Джордану действительно очень не хотелось идти к Хиршам. Он содрогался при мысли о слезах, о гнетущих разговорах, которые ассоциировались у него с домом, где царит траур. Но все оказалось не так уж страшно. Кроме Левензонов, которые жили через улицу, все присутствующие были христианами. Доктор Сайкс, начальник отдела, в котором работал Хирш, был, похоже, за главного. Во всяком случае, именно он впустил их в дом и представил остальным. Среди них был человек в сером костюме и пасторском воротничке — преподобный Питер Додж, кажется, вхожий в семью потому, что они с Хиршем были активными участниками Движения за гражданские права. Мак-Карти, которые жили дальше по улице, как раз уходили, когда пришли Маркусы. Лиз бросилась к миссис Хирш с объятиями, и они немножко поплакали, но потом миссис Хирш взяла себя в руки. Когда зашла речь об иудейской погребальной церемонии, Доджу даже удалось вызвать у нее улыбку. Упомянув, что хорошо знает рабби Смолла по Ассоциации священнослужителей, он добавил: «Не думаю, однако, что именно мне подобает просить его о совершении обряда погребения, Пат, — ведь мы, так сказать, конкуренты». И тогда доктор Сайкс сказал, что сам все уладит.
