– Я пришлю к вам мою экономку, – медленно проговорила женщина, – сообщите ей все необходимое. Впрочем, я сама ей скажу. Я велю ей сейчас собираться в дорогу. Княгиня снова замолчала. Минутой позже она подошла к окну, оперлась рукой, в которой все еще были зажаты четки, о подоконник. Другую поднесла ко лбу.
– Простите, – сказала она, – я еще очень слаба. Но вы должны выполнить мою просьбу. Кажется, больше некому оказать мне эту услугу.
– Всегда готов служить вашему сиятельству, – поклонился Холомков.
– Господин секретарь, вызовите полицию.
– Зачем? – похолодев, спросил Илья Михайлович.
– Моего ребенка, моего маленького ребеночка похитили. Не знаю, кто и когда, но он исчез. Я хочу, чтобы полиция провела расследование.
Холомков, стараясь почтительно смотреть на княгиню, судорожно пытался осмыслить ее слова. Какой ребенок? Ничто в доме, где он провел полгода, не указывало на существование ребенка. Впрочем, так же, как и на существование княгини. Сейчас сквозь неплотно прикрытую дверь кабинета он видел другие двери, ведущие в левое крыло дома, широко распахнутые впервые за все время его пребывания здесь. Неужели женщина и ребенок скрывались там? И сколько лет могло быть ребенку, о котором говорит женщина? И был ли он вообще? Или все это плод больного воображения потрясенной горем женщины? А что, если она слаба рассудком? Недаром же ее держали взаперти.
– Боюсь, княгиня, полиция в это не поверит. – Он старался говорить как можно мягче. – С нашей полицией иметь дело опасно, они могут решить, что ребенка вы умертвили и сами и спрятали... Простите меня великодушно за такие слова. Все разгромят, обыщут, да еще наговорят вам Бог весть каких гадостей...
– Я останусь в Петербурге, пока не найду своего ребенка, – с неожиданной силой в голосе упрямо проговорила княгиня. – Я не уеду без своего сына. Я все помню.
Она выпрямилась, перекрестилась на икону Божьей матери и медленно пошла прочь.
Илья Михайлович Холомков смотрел ей вслед, пока она не скрылась бесшумно, плавно, – будто растворилась в воздухе. Он вновь сел в кресло и глубоко вздохнул. Наконец-то он увидел ту, о ком достоверно узнал лишь два дня назад, когда нотариус огласил завещание князя Ордынского. В тот момент княгиня отсутствовала – по нездоровью, как сообщил Григорий. Теперь он в кутузке, а княгиня, верно, оправившись от болезни, – да была ли болезнь? – пришла в половину князя, не ожидая здесь встретить постороннего.
Илья Михайлович решил поехать домой, отдохнуть, собраться с мыслями. В княжеском особняке ему больше нечего делать. Да и находиться здесь опасно – вдруг снова нагрянет полиция? Илья Михайлович, стряхнув с себя неприятные впечатления, встал с кресла и пошел из кабинета. Он спустился на первый этаж, в холл, где хмурый швейцар подал ему пальто, шапку и шарф. Швейцар старался не встречаться взглядом с бывшим секретарем князя – и секретарь это заметил.
«Что за шайка собралась в этом доме? – подумал он. – В каком грязном деле они участвуют? И этот, похоже, тоже сообщник преступников». Но в чем, собственно, состоит преступление, Холомков сформулировать не мог. Ему стало казаться подозрительным все, прежде столь обыденное. Он готов был подозревать в ужасных преступлениях даже безмолвную экономку.
Швейцар открыл тяжелую дверь и смотрел вслед удаляющемуся молодому человеку, старик не двигался с места и не закрывал дверь – зачем-то выстуживая помещение. Выйдя из ворот, Илья Михайлович повернул голову и увидел через прутья ограды, что швейцар сдвинулся с места, стал спускаться по ступеням парадного крыльца – только тут Холомков понял, что сейчас слуга запрет на все замки ворота и ему навсегда будет заказана дорога в этот таинственный дом.
«Ну что ж, всему наступает когда-нибудь конец, – думал Холомков, – сейчас приду домой, пообедаю, выпью водочки, успокоюсь. Вечером наведаюсь в „Семирамиду“ – может быть, там все и разъяснится, тем более что следить мне больше уже не за кем. Князь мертв».
Илья Михайлович Холомков все решил правильно и разумно, да только в нашей жизни, увы, не все зависит от наших решении. Он и помыслить не мог, что, придя домой, разомлеет от сытного обеда и более всего от чудесной смирновской водочки, приляжет на диван, по своей давнишней привычке, да и заснет богатырским сном до самого утра, напрасно заставив посланца Пановского ждать в пунцовой бархатной духоте явочного кабинета «Семирамиды».
В пестрой череде традиционных развлечений святочной недели – балов, маскарадов, театральных премьер, ярмарок и народных гуляний – весьма красочно, а иногда и развязно описанных скользкими борзописцами и солидными фельетонистами в газетах, не осталось незамеченным и одно грустное событие. Несмотря на ранний утренний час – едва начинало светать, – 30 декабря около дома Ордынских собралась группа зевак, вскоре превратившаяся в довольно внушительную толпу. Обыватели, проживающие в Адмиралтейской части, редкие случайные прохожие, вездесущие газетные репортеры и даже вполне приличные господа, подъехавшие в такую рань на Большую Вельможную в собственных экипажах, чтобы проводить князя в последний путь, наблюдали странную картину.
В доме не оставалось ни одного темного окна, яркие пятна электрического света ровными прямоугольниками ложились на заснеженный двор, дрожащие отблески двух догорающих костров, разложенных около крыльца, и доброго десятка факелов, установленных вдоль широкой подъездной аллеи, ближе к дому, создавали причудливую игру света и теней. Сквозь чугунные узоры ограды, щедро украшенной вензелями Ордынских, хорошо просматривался парадный двор особняка, уставленный крытыми повозками, санями, экипажами. То и дело из распахнутых дверей появлялась прислуга с коробками, сундуками, узлами, чемоданами самых разных размеров. Слышалась русская речь вперемешку с какой-то тарабарщиной. Полное равнодушие непосредственных участников действа к собравшейся толпе усугубляло ощущение таинственности и призрачности происходящего.
Наконец сутолока улеглась, двор опустел, все ушли в дом. Некоторое время спустя огромные дубовые двери открылись и появилась мрачная процессия – впереди шел священник с кадилом в руках, его сопровождали певчие. Следом несколько мужчин в траурной одежде вынесли массивный гроб, покрытый тяжелым покрывалом с золотыми кистями, сверху покрывала лежали еловые ветки. За гробом тянулась скорбная вереница мужчин и женщин.
Гроб установили на колесницу, запряженную шестеркой лошадей цугом, с султанами на головах, на лошадей были накинуты сетчатые попоны с серебряными кистями. Только после этого из дверей особняка вышла укутанная с головы до ног в меха женщина, ее лицо скрывала плотная креповая вуаль. Бережно поддерживаемая под локоть высоким господином, она сошла по ступеням на промерзлую землю. Остановилась, помедлила, что-то шепнула спутнику, он шагнул в сторону, она повернулась лицом к дому и низко ему поклонилась. Затем, не глядя ни на кого, все так же бережно поддерживаемая высоким господином, прошла к старинной карете, на дверце которой в свете факела сиял княжеский герб. Ее спутник помог ей усесться в карету и последовал за нею. Остальные участники процессии, всего человек двадцать, расселись по саням и экипажам. Во дворе остался только хмурый старик в ливрее швейцара.
Невольным свидетелем этой финальной сцены стал и доктор Коровкин, отправляющийся в клинику на встречу с приезжим медицинским светилом. Клим Кириллович видел, как швейцар подошел к воротам, отпер их и открыл дорогу печальному кортежу. Зеваки чуть-чуть потеснились, но не оставляли попыток разглядеть тех, кто находился в экипажах. Особенно их привлекала карета, в которой скрылась вдова князя. Нахальные репортеры, некоторые и с фотоаппаратами, лезли чуть не под ноги лошадям. Минуя толпу, вереница экипажей и повозок выехала на Большую Вельможную и стала удаляться по направлению к Московскому тракту.
Не стесняясь в выражениях, прибегая к тычкам и пинкам, хмурый швейцар с трудом закрыл неприступные ворота, скорым шагом прошел по центральной аллее, поднялся по ступеням и, заперев двери, исчез в особняке. Представление кончилось. Народ начал расходиться, судача и сплетничая.
Доктор, приостановившийся на противоположной стороне улицы, еще раз посмотрел на опустевший особняк и устремился своей дорогой. Он не обратил внимания на двух мужчин в гороховых пальто, задержавшихся у ворот в тщетной попытке закурить: плохо слушавшимися от мороза пальцами они прикрывали вспыхнувший на секунду огонек, но он гас. В какой-то момент один из мужчин повернул низко опущенную голову и скользнул взглядом по фигуре доктора, но доктор уже продолжил свой путь и не заметил неприятного движения.
Клим Кириллович думал о том, что его рассказ о событии, которое ему пришлось наблюдать, отвлечет сегодня вечером генеральшу Зонберг, даму весьма любопытную, от ее несуществующей болезни. Конечно, доктор с удовольствием поделился бы своими впечатлениями с барышнями Муромцевыми, но сегодня он их не увидит – все семейство профессора собиралось на спектакль в Александрийский театр. Доктор представил себе, какая суета будет царить в профессорской квартире, барышни начнут подбирать наряды, вертеться у зеркала, укладывать свои чудесные волосы в праздничные прически. Впрочем, как человек холостой, всех тонкостей женских ухищрений он, конечно, представить не мог.
