— И он хотел помешать мистеру Рейни все выяснить?
— Я думаю, для начала он старался избежать обвинения в непредумышленном убийстве.
— Но мистер Рейни знал?
— Вряд ли. Во всяком случае, до последнего времени он наверняка был не в курсе, — ответил я. — Он начал о чем-то догадываться, когда в последний раз пришел в Кубинский зал в тот день, когда я вам звонил.
Марсено поднялся и тщательно отряхнул колени — аккуратный, подтянутый джентльмен начала третьего тысячелетия, достойный представитель международной деловой элиты.
— Значит, все выяснилось, — сказал он с облегчением. — Теперь все позади.
— Не совсем. Остался еще один вопрос.
— Какой?
— Вы так и не объяснили, почему вы не приехали в ресторан, когда я вас об этом просил. Поппи мог бы ответить вам еще тогда.
Несколько секунд Марсено разглядывал свои ногти.
— Я решил, что в этом нет необходимости, мистер Уайет.
— Но ведь у меня были сведения, которые вас крайне интересовали!
Марсено не ответил, и в его молчании мне почудилось что-то холодное. Вот он поправил часы, посмотрел на солнце, и я понял, что чилиец старается придумать какое-то правдоподобное объяснение.
— Этот человек — Г. Д. — явился ко мне в офис, — сказал он наконец. — Он угрожал… — Марсено посмотрел на меня и пожал плечами, словно все дальнейшее было настолько очевидно, что и объяснять не стоило.
— Что же было дальше?
— Мы заключили сделку. В конце концов, и он и я разыскивали одних и тех же людей, чтобы задать им одни и те же вопросы. Я не предполагал, что Г. Д. собирается… — Он осекся, словно поняв, что при желании я могу причинить ему немало неприятностей.
— Полагаю, мистер Уайет, я должен перед вами извиниться.
— Для вас это просто бизнес, — с горечью пробормотал я.
Но Марсено, по всей видимости, все же считал иначе — во всяком случае, его взгляд снова метнулся в сторону тяжело осевшего на землю заржавленного кузова, внутри которого смутно белела бесформенная, поросшая плесенью и грибком масса.
— Люди погибли ни за что. За деньги, за вино!..
Только не Джей, подумал я.
Мне осталось рассказать совсем немного. Я расскажу, почему в последующие несколько дней я плохо спал; расскажу, как я поступил с наследством Джея, включая его письма к Салли Коулз, и расскажу, что я сообщил девочке о ее отце. Наконец, я расскажу, что произошло между мной и Элисон Спаркс в последнюю нашу встречу, когда мы обсуждали ужасные события, произошедшие к Кубинском зале.
Когда мать Джея нашла своего сына, он лежал на земле и почти не дышал — для меня этого было достаточно, чтобы в полной мере вообразить охвативший ее ужас. Несомненно, первым ее побуждением было распахнуть дверцу машины и броситься к нему. Или она все же заколебалась, замешкалась? Быть может, действовать быстро ей помешал инстинкт самосохранения, подстегнутый проникшим сквозь неплотно прикрытое окно или вентиляцию едкий запах гербицида? Задумалась ли она о том, чтобы дать задний ход и бежать от опасного места?
А Джей?… Видел ли он над собой яркий свет фар? Понял ли он, что это его мать?… Возможно, она звала его и Джей услышал и почувствовал, что паракват подействовал и на нее. А она, увидев его полумертвым, поняла, что тоже умирает. Кто скажет, какими в действительности были эти секунды — неизвестные секунды погубленной жизни, которые так и остались неизвестными? Сохранились ли в памяти Джея, гадал я, хоть какие-то воспоминания о свете фар, о голосе матери и — возможно — о темной фигуре, безвольно навалившейся на руль за лобовым стеклом или рухнувшей на грядку возле открытой дверцы? Пусть даже не воспоминания — хотя бы тень их? Казнил ли он себя за то, что стал невольным виновником смерти матери, отправившейся искать его в ночной темноте? Узнать это наверняка теперь тоже было нельзя. Впрочем, если исходить из стремления Джея во что бы то ни стало найти дочь, можно предположить, что ответ был «да», что глубоко в душе Джея не переставал звучать настойчивый голос плоти, побуждавший его отыскать единственного на свете человека, который мог бы стать его продолжением — его и тех, от кого произошел он сам. На протяжении всей жизни мы испытываем гнет разнообразных внешних обстоятельств; к примеру, те из нас, кто являются родителями, остро ощущают, как быстро взрослеют наши дети, наша плоть от плоти, тогда как плоть физическая начинает все чаще нас подводить. Регулярное, как взмах косы, исчезновение старших поколений, их неизбежный уход в небытие заставляют нас отдавать все внимание нашим детям, ибо мы знаем, что обречены, и если у нас нет детей, значит, у нас ничего нет. Бездетные мужчины и женщины обычно бурно возражают, когда им говорят, что их жизнь коренным образом отличается от жизни тех, у кого ЕСТЬ дети. Когда я слышу их аргументы, я лишь мрачно усмехаюсь и думаю про себя: «Можешь думать что угодно, дружище, но ты уже мертв». И я тоже мертв, но даже когда мое тело рассеется тончайшим фторуглеродистым туманом в какой-нибудь озоновой дыре, через которую солнце будет поджаривать нашу землю, я буду жить в моем сыне, у которого когда-нибудь тоже появится собственный сын или дочь. Да, я хочу жить, и я думаю, что подобное желание непременно есть в каждом из нас. И в Джее Рейни, конечно, тоже… Я имею в виду волю к жизни. Стремление жить означает, помимо всего прочего, стремление бежать смерти во всех ее проявлениях, включая невольные убийства, к которым человек может оказаться каким-то образом причастен. И это желание жить является не только важнейшим условием сохранения человеческого рода, но и единственным способом избавиться от страха биологической безвестности. Все мы хотим, чтобы о нас знали, помнили.
Есть и еще одно обстоятельство, которое особенно выпукло проявилось в случае с Джеем. Мужчина не может обойтись без женщины, ибо только это и делает мужчину мужчиной. При этом я вовсе не имею в виду, будто мужчины не могут обходиться без женщин в сексуальном плане, потому что они, конечно, могут. Дело в другом. Женщина — мать, сестра — нужна каждому мужчине в качестве главной силы, смягчающей и обуздывающей мужскую брутальность, обусловленную деятельностью желез внутренней секреции. Иными словами, женщины — и этого нельзя не признать — делают мужчин лучше, чем они могли бы быть; они лишь не способны спасти мужчин от самих себя. Тот же Джей мог менять любовниц каждую неделю, но кроме Марты Хэллок, его бабки, ни одна женщина не знала его как следует, не представляла, что творится в его душе, не догадывалась, каков он на самом деле. Так можно ли утверждать, будто Джей (пусть подсознательно) надеялся: однажды его дочь взглянет на него и узнает его так, как не смогла бы никакая женщина в мире, как способны только кровные родственники — узнает, как дочь знает отца? На этот вопрос есть ответ. И этот ответ — да.
Была еще проблема писем Джея к Салли. Что ей можно узнать, а что не стоит? Это был невероятно сложный вопрос, и я долго ломал над ним голову. В конце концов я все же принял решение, но я до сих пор не уверен, что поступил правильно.
Салли не знала, почему ее похитили. Вреда ей не причинили — физического, во всяком случае. С ее головы не упал ни один волосок. Меньше часа из четырнадцати лет своей жизни она провела в компании нескольких странных мужчин, и если это все же нанесло Салли психическую или моральную травму (не слишком глубокую, я полагаю), отчим и мачеха, несомненно, не поленились свозить ее в «Диснейуорлд» [49], на горнолыжный курорт или организовать еще что-то в этом духе, так что новые впечатления стерли или заслонили переживания этого часа.
Да и много ли значит какой-то час в жизни четырнадцатилетней девочки-подростка?
Вот почему я взял бы на себя нешуточную ответственность, передав ей письма Джея либо лично, либо через отца, которого я легко мог найти. Кроме того, Салли была не виновата, что родилась от отца и матери, которые обречены были умереть молодыми, и мне не хотелось, чтобы она думала, будто они оставили ее, бросили совершенно одну в этом жестоком и равнодушном мире. Достаточно того, рассуждал я, что девочка пережила смерть матери. Каждый человек обязан быть милосердным, чтобы не просто сохранить чью-то жизнь, но сделать ее, насколько это возможно, лучше, легче, приятнее. Не думаю, чтобы я когда-нибудь сумел простить себе смерть Уилсона Доуна-младшего и все, что за этим последовало, но я уверен, что поступил совершенно правильно, когда, взяв письма Джея, бросил их в Гудзон и долго смотрел, как они медленно плывут по течению к Нью-йоркской гавани, избавляя его дочь от забот и размышлений, которые, по моему глубокому убеждению, способны были только отравить ей жизнь. Возможно, за этот поступок я буду проклят и в этой жизни, и в следующей — что ж, пусть так. Для меня это не в новинку. И все же мне почему-то кажется, что я все сделал как надо. Конечно, я никогда не смогу жить в мире с самим собой — да и как бы я смог?! — и все же при виде нескольких листков бумаги, слегка покачивавшихся на волне, я почувствовал надежду и поверил, почти поверил, что прошлое способно отпускать нас точно так же, как мы, каждый в свой срок, навсегда покидаем эту землю.
