Причинами такого водимого и быстрого нравственного падения князя Владимира Александровича Шестова была с одной стороны его воспитание, отсутствие каких-либо нравственных правил, его положительная неподготовленность к трудовой жизни, отсутствие не только образования, но даже элементарных знаний, с другой же наступившее безденежье, вызвавшее вдруг страшное сознание своей положительной беспомощности, пробудившее дурные инстинкты его натуры в мелочах, ставшие заметными для окружающих, так как известно, что крупные подлости, совершаемые под аккомпанемент золотого звона, заглушаются этою дивной мелодией: они вовсе не замечаются, или же на них сквозь пальцы смотрит совеременное общество. Безденежье подействовало на князя настолько угнетающе, что он стал трасом, чего прежде за ним не замечалось.
Следующий почти анекдотический факт красноречиво подтвердит это его новое качество.
Месяца через три после его примирения с Гиршфельдом, последний захватил его с собой в загородную поездку — поужинать в холостой компании. Кроме Николая Леопольдовича и князя, поехали Арефьев и Неведомый. После ужина, за которым было достаточно выпито, компания возвращалась в город. Полупьяный князь повздорил за что-то с Дмитрием Вячеславовичем и назвал его прихлебателем. Взбешенный Неведомый моментально схватил князя за шиворот и несколько раз ударил лицом в дверцу ландо, в котором они ехали.
Владимир схватился рукой за окровавленное лицо и плаксивым голосом обратился к Гиршфельду.
— Дайте мне, Николай Леопольдович, двадцать пять рублей, чтобы я мог купить револьвер и убить этого подлеца.
Компания расхохоталась.
Князь, просидев целую неделю дома с обвязанным лицом и, получив за это время с Гришфельда через Агнессу Михайловну двадцать пять рублей, был очень доволен, револьвера не купил и вскоре примирился с Дмитрием Вячеславовичем.
Агнесса Михайловна, полуубежденная доводами Владимира, соблазненная возможностью получать деньги с двух мест и таким образом быть сравнительно обеспеченной, все-таки совершала свои визиты к судебному следователю и давала показания, продиктованные ей бароном, со страхом и трепетом. Ее в особенности пугало то обстоятельство, что Николай Леопольдович рано или поздно узнает их двойную игру и тогда прощай обещанные ей десять тысяч, на которые у нее даже была бумага — нечто в роде промесса.
Николай Леопольдович действительно выдал ей такую бумагу, обеспокоенный известиями, полученными им стороной из суда о положении его дел. Эта было вскоре после примирения с князем. Он просил ее повлиять на последнего в смысле дачи им благоприятных для него показаний, как по своему делу, так и по делу Луганского, и обещал ей за это, по благополучном окончании обоих дел, выдать згу сумму. Об этой бумаге знал и князь.
Во время одной из первых перебежек одного Владимира на сторону барона Розена, — Зыкова еще крепилась и была на стороне Гиршфельда, — он проболтался Адольфу Адольфовичу о существовании подобного обязательства.
Барон тотчас же сообразил, что такая бумага в руках следователя явилась бы сильной уликой против Николая Леопольдовича и поручил князю достать ему ее во что бы то ни стало, обещая уплатить за нее тысячу рублей наличными деньгами.
Князь обещал, но попросил задатка. Осторожный и скупой барон отказал, и Шестов снова переметнулся на сторону Гиршфельда. В озлоблении на Розена, он проболтался Агнессе Михайловне о его предложении. Та перепугалась. Она не могла поручиться, что князь, подкупленный снова подачкой барона, не отнимет у нее эту бумагу, или просто не выкрадет ее у нее.
«Отдать матери!» — мелькнуло в ее уме, но она не хотела, чтобы мать знала о существовании этой бумаги, и кроме того, Марья Викентьевна была далеко не аккуратной, у нее никогда ничего не было заперто, и князь, бывая в ее доме, мог свободно стащить драгоценную бумагу, на которую Зыкова возлагала все свои последние надежды. Под влиянием минуты она решила передать ее на сохранение тому же Николаю Леопольдовичу. Задумано — сделано.
«Он не обманет и так дело наверное кончится благополучно, его не подденут!» — размышляла она дорогой к Гиршфельду.
Откровенно рассказала она ему причину своего решения возвратить ему его обязательство.
— Я возвращу его вам по первому вашему требования, — с чувством пожал ей руку Николай Леопольдович, — поверьте, что за ваш честный и благородный поступок вы получите от меня гораздо больше обещанного.
Он при ней запер бумагу в несгораемый шкаф.
— Прощу вас, не говорите об этом Владимиру, — сказала она.
— Стану я с ним разговаривать, я на него давно махнул рукой, да и показания его для меня безразличны — он стал совсем идиотом. Кто ему поверит, в чью бы пользу он ни показывал! Вы — другое дело.
В этот же визит она получила от него пятьдесят рублей.
— Это для ваших деток! — ласково сказал он, подавая деньги.
Она рассыпалась в благодарностях.
Это-то обстоятельство долго удерживало ее на стороне Гиршфельда, и лишь после долгой борьбы, она, убежденная князем и соблазненная деньгами барона, решилась дать несколько показаний против Николая Леопольдовича, которые, впрочем, как и князь Владимир, через несколько дней опровергла противоположными. Каждый раз после данного ей под диктовку Розена показания, она решила попросить Гиршфельда возвратить ей документ, бегала к нему с этою специальною целью, но, увы, у нее не поворачивался язык.
Николай Леопольдович не был еще не только привлечен в качестве обвиняемого, но даже ни разу не вызван судебным следователем, хотя какими-то судьбами находил возможным следить за малейшими подробностями следствия и знал двойную игру Агнессы Михайловны, но не подавал ей об этом вида.
«Хорошо еще, что она, дура, возвратила документ, а то бы еще пришлось ей же платить за все ее каверзы!» — рассуждал он сам с собой в минуты, когда на него находила уверенность, что он выйдет сухим из воды.
Минуты эти время от времени стали появляться реже — продолжительность производства следствия начала его тревожить.
«Чего они копаются?» — думал он, и холодный пот выступил на его лбу.
Перспектива возможности привлечения в качестве обвиняемого и даже осуждения стала нередко мелькать в его уме.
«Пустяки!» — гнал он от себя тревожные мысли, но все таки продолжал понемножку прикармливать Шестова и Зыкову, заставляя их давать у следователя те или другие показания.
Был конец июля. Николай Леопольдович проводил это лето на Лахте. Так называется живописная деревенька, раскинувшаяся на берегу Невы невдалеке от взморья и лежащая верстах в семи от Петербурга. Она считается сравнительно дешевой дачной местностью, но все-таки доступна вполне, т. е. со всеми удобствами, только людям со средствами, имеющими возможность держать своих лошадей, так как сообщение с городом очень неудобно. Гиршфельд нашел нужным в виду все продолжавшегося над ним следствия провести это лето белее скромным образом и в более уединенной местности, так как состояние его духа день ото дня становилось тревожнее, хотя из Москвы и получено было известие о прекращенни местным прокурорским надзором дела по обвинению его в убийстве Князева, в виду объяснения самого покойного, записанного в скорбном диете Мариинской больницы, но от петербургского прокурорского надзора, видимо, ему не предстояло отделаться так легко и скоро.
Следствие проводилось и все более и более облекалось угрожающею таинственностью. Даже те «верные люди», имевшиеся под рукой у Николая Леопольдовича, не могли сообщать ему много о ходе его дела. Он был мрачно озлоблен в редко ездил в Петербург. Это состояние его духа и продолжительные отлучки из города не остались, конечно, без влияния на бюджет Шестова и Зыковой — оии переживали тяжелые дни, им часто не на что было пообедать и накормить детей.
Барон Розен требовать непременно достать ему обязательство Гиршфельда, а без этого, кроме месячных денег, не давал ни копейки. Получаемых пятидесяти рублей, более половины которых уходило на уплату за помещение, при бестолковом ведении хозяйства, хватало не более как на неделю — остальные три приходилось проводить, как говорится, на пище св. Антония. Князь Владимир, для изыскания денег, пускался на все тяжкие. Один из его знакомых позабыл у него ящик с биллиардными шарами. Возвратившись за ними через несколько часов, он получил от беззастенчивого хозяина лишь квитанцию ссудной кассы на позабытые шары. Даже верного поклонника своей сожительницы, ежедневно посещавшего ее и ссужавшего нередко отнимаемыми им у собственной семьи рублевками, Владимира Васильевича Охотникова, не пощадил князь в своей погоне за деньгами.
Воспользовавшись тем, что Агнессе Михайловне понадобилась на несколько дней швейная машина, чтобы сшить детям кой-какое бельецо, он явился к жене Охотникова, Анне Александровне, упросил ее дать им на неделю ее машину, и когда та, по доброте ее сердца, согласилась, он увез ее не завозя домой прямо с места заложил в ссудной кассе и передал через несколько дней квитанцию Владимиру Васильевичу. Связанный с Зыковой, видимо, более, чем дружбой, последний безропотно положил ее в карман, ограничившись лишь заявлением князю, что его следовало бы за это побить.
