Елена Александровна опустила голову и прикрыла рукой глаза.
— Не переживайте вы так, Лена, все наладится.
— Когда?
— В свое время. Костя еще очень молод, и интеллекта у него хватит, не побоюсь этого слова, на пару Эйнштейнов. Он справится, я в этом уверена.
Татьяна Николаевна пыталась смягчить тон, чтобы успокоить клиентку, но у нее ничего не вышло. Напротив, Самохвалова еще больше расстроилась и даже начала нервничать.
— Его интеллект меня как раз и пугает! Вы думаете, его в первый раз так избивают?
Психолог молча смотрела в свою чашку.
— Да его бьют постоянно, с первого класса школы!
Татьяна Николаевна продолжала молчать. Конечно, она знала, что Костю бьют. Она знала о нем почти все, и те дозы информации, что она позволяла себе донести до материнского уха, были даже не надводной частью айсберга, а самой его верхушкой. Знай мать всю правду о своем любимом мальчике, ее пришлось бы долго лечить.
— Его бьют за все! За то, что не так одевается, не так ходит и по-другому смотрит. За то, что другую музыку слушает и не скачет как полоумный на этих дискотеках. За книжки, которые он читает, и за мысли, которые он высказывает. Он всю жизнь пытается демонстрировать, что он не такой, как все, он никогда не прятался, не пытался слиться с массой и подстроиться под нее — и его за это бьют постоянно, понимаете?! У парня сложилось мнение, что всех, кто не похож на других, подвергают таким издевательствам. Он не видел другого!
Тут Татьяна Николаевна пошла в атаку:
— А вот это частично ваша заслуга. Вы оставили парня один на один со всем миром. В какой-то момент он понял, что не может рассчитывать даже на вашу поддержку. И это его сломало.
Самохвалова снова вздохнула. Заплакать пока не получалось, нужно было вести конструктивный диалог.
— Тут вы правы. Мишка, покойничек, его отец, умел с ним разговаривать, а я так и не научилась. Мы ведь уже восемь лет вдвоем живем. Самый сложный возраст у него пришелся на безотцовщину… а я не могу ничего сделать.
— Есть золотое правило: не можете помочь — просто не мешайте. Не мешайте ему жить так, как он считает нужным, не пытайтесь советовать, расспрашивать и требовать результатов.
— Но ведь он…
— Да, его будут продолжать бить, и, возможно, даже ногами. Но вы же не хотите броситься с кулаками на его защиту, верно?
Самохвалова попыталась улыбнуться.
— Вижу, что хотите. Вас так и подмывает заслонить его своим телом. Не вздумайте этого делать.
— Хорошо, не буду.
Татьяна Николаевна отодвинула чашку, поднялась из-за стола.
— Ну, спасибо за чай, я пойду, пожалуй.
Самохвалова тоже поднялась, засуетилась:
— Я хотя бы могу звонить вам, как раньше, в случае чего?
— Конечно, звоните в любое время.
Они прошли в прихожую. Самохвалова хотела еще о чем-то спросить, но Татьяна Николаевна не дала ей ни малейшего шанса.
— Погода-то какая стоит! — сказала она с улыбкой. — Даже не верится, что зима идет.
— Да, действительно, — вздохнула Елена Александровна.
На том и распрощались.
Татьяна Николаевна не рассказала встревоженной матери главного, а именно — этот мальчик с отрешенным взглядом давно ее пугал. Точнее, взгляд его не всегда был таким — раньше он смотрел на мир более-менее осмысленно, и речи его не вызывали особого беспокойства, но в последние несколько недель ситуация стремительно ухудшалась.
Сначала Константин был просто обижен на весь белый свет, как обычно обижаются закомплексованные подростки, которых игнорируют сверстники, и в этой обиде не было ничего достойного диссертации. Затем он стал проявлять агрессивность, причем агрессия была адресной, не против абстрактных «их» — тех, которые мешают ему жить, — а против всех, кто «живет не так». Проще говоря, из потерпевшего Константин превратился в судью, и судью бескомпромиссного, а порой и жестокого.
Их последняя беседа состоялась в машине, в ее новенькой красной «хонде», припаркованной недалеко от дома. Опрометчивое решение — Косте эта идея сразу не понравилась. За внешней брезгливостью он пытался скрыть свою черную зависть, и весь разговор сразу пошел не так.
«Возможно, я никудышный психотерапевт, — подумала тогда Татьяна Николаевна, украдкой поглядывая, как у ее пациента сжимаются и разжимаются кулаки. — Зря я вообще взяла это мутное дело».
Та часть записи, которую она отказалась продемонстрировать Самохваловой… в общем, ее не было. Пламенную речь Константина, в которой он обличал и поливал грязью все живое, она стерла. Ей показалось, что запись обладает какой-то мистической силой. При первом прослушивании она не могла отделаться от ощущения, что ее сейчас вырвет прямо на колени, даже до туалета добежать не успеет. Она нажала кнопку «стоп» примерно на середине и тут же побежала искать таблетки — жутко заболела голова. Она около получаса лежала на диване, приходя в себя, а когда ее немного отпустило, она сразу стерла этот жуткий кусок, не дослушивая.
А там было от чего прийти в ужас.
«Знаете, я иногда просыпаюсь по ночам в холодном поту, — говорил Костя, играя желваками, — в поту и от возбуждения, потому что во сне я сворачивал им шеи. Вот так зажимал в одной руке и крутил, крутил, крутил. И, знаете, мне это нравилось. Мне кажется, что в один прекрасный момент я не удержусь и сделаю это наяву. Я вдруг понял, как это просто! Вот попадется какая-нибудь мразь, и я это сделаю, и мир станет чуточку чище. Мразь надо уничтожать… Иногда я думаю, что Гитлер был не так уж плох. Возможно, его занесло, но направление он выбрал правильное. Человеческая порода нуждается в основательной чистке…
…По каким критериям чистить? Ну, все очень просто. Вот возле остановки кучка подонков пьют пиво, громко матерятся, плюются кожурой от семечек. На лбу у них написано восемь классов и какое-нибудь затрапезное ПТУ. Вот для чего они существуют? Это просто белковые организмы, совершенно бесполезные для развития человечества. Планктон. Они, может быть, и безвредны, а может, нет. Никто не знает, когда это ружье выстрелит, но если оно висит на стене в первом акте, то в третьем оно бабахнет. Если они сегодня гадят на остановке, то завтра они, возможно, нагадят кому-то в душу…
…Что с ними делать? А что с ними делать! Мочить! Без суда и следствия. Вы улыбаетесь? А вот я не шучу. Я вообще не склонен шутить последнее время. Будь моя воля, я бы чистил город от подобной мрази не покладая рук, но моей воли на то нет — пока нет, — а воля Всевышнего относительно моей персоны мне никогда не была известна».
…Он говорил медленно, раскладывая предложения на составные части, как будто слова ему даются с трудом. Так говорят бедолаги, у которых речь восстанавливается после инсульта. Это было ужасно — отрешенный взгляд, ходящие ходуном желваки и вымученное блеяние о чистоте человеческой расы. В конце разговора Татьяна Николаевна спросила, не принимает ли он наркотики… Очевидно, это был последний вопрос, который она ему задала, — с этого момента Константин Самохвалов вычеркнул ее из списка своих друзей и доброжелателей.
«Наркотики?! — заорал он, ударив ладонью по торпеде. — Какие, блядь, наркотики, дура?! Вы с ума сошли?! О чем я вам говорил целых полчаса?!»
На этом разговор и закончился. Почти. Потому что Татьяна Николаевна тоже не сумела сдержать себя. Спокойно выслушивать оскорбления от какого-то недоделка было не в ее правилах, даже при условии хорошей оплаты.
«Слушай меня сюда, щенок, — процедила она сквозь зубы, — я с тобой нянькаться больше не намерена. Тебе уже не пятнадцать лет, и подтирать тебе задницу некому. Либо ты пошире раскрываешь глаза и включаешь мозги, либо тебя ждет близкий конец. Психиатрическая клиника и палата для буйных — самый щадящий вариант развития событий, если ты не перестанешь ныть и не начнешь работать. Понял меня? А теперь — пошел вон отсюда!»
Константин сделал несколько глубоких вздохов, пригладил рукой волосы, посмотрел в зеркало и, коротко попрощавшись, вышел из машины. Вышел спокойно — даже дверью не хлопнул, хотя Татьяна Николаевна ожидала громкого завершающего аккорда.
Частично прослушав запись, она решила, что действительно больше ни за какие коврижки не возьмет на себя ответственность за Константина Самохвалова и за его возможных будущих жертв. А в том, что жертвы последуют, она уже не сомневалась.
Но как отказать матери? Вот здесь — проблема.
Бизнесмен Семенов, безвозвратно потерявший свою «тойоту-камри», еле-еле выбрался из пьяного штопора. Он пил неделю, без зазрения совести нагрузив дела в своей коньячной компании на плечи вице-президентов, затем еще неделю приходил в себя после выпитого. Все это время он сам себе задавал вопрос: «Какого хрена тебя так плющит?! Это всего лишь машина! Ты свою старую тачку о дерево разбил сильнее! Это же-ле-зо!» Всякий раз он надеялся, что ответ его успокоит, но внутренний голос бубнил одно и то же, словно китайский плюшевый медведь: «Ты видел глаза этой тетки? Ты видел, как она лежала на капоте? Ты в салон заглядывал после этого?! При чем тут вообще твоя машина?!»
