— Началось все с того, что в тот день, уходя на работу, Травин сказал ей, что больше не может жить такой двойной жизнью: дома ад, здесь — выходцы из ада. Сказал, что возвращается в семью, но о ребенке будет все ж заботиться. О Коленьке. И ушел. Через три часа она вскрыла себе вены.
— А мальчик? Задушила?
— Нет. Колю задушил отец.
— А не сама?
— Ну, что ты! Ольга была ласковой, милой. Ребенка задушить! Она не смогла бы — даже в состоянии аффекта.
— Значит, отец задушил. Сам А. Н. Грамов. — Турецкий напряженно размышлял: — Своими руками.
— Да, через два часа после смерти Ольги. Это что-то меняет, по-твоему?
— Конечно, безусловно! Одно дело «форзи» может убивать, иное дело — убил. Уже убил.
— Но это в самом крайнем случае. И только…
— Что — «и только»?!
— Иного, видно, было не дано.
— Убить — и только! Здорово! Иного не дано! Всего-то!
— В той ситуации! Не понимаешь? Ты не понимаешь! Внук…
— Ты говорила вчера, что дети — тут вообще особый разговор.
— Да. Им, ушедшим, больно смотреть на нас, внуков, детей: живых, а значит, несчастных! Непереносимо, мучительно — как нам на мертвых близких.
— Но ведь они могли бы потерпеть! Любой внук или внучка не более чем лет через восемьдесят присоединятся к ним!
— Плохое утешение. Ведь и нам, если кто-то в семье у нас умер, немножко потерпеть, и мы к ним сами переедем. Нет, жалко все же, что ни говори. Душа болит.
— Ох уж эта версия! Не версия, а философия сплошная.
— Да нет, все просто. Вот Ольга умерла и убедилась: там все прекрасно, как ей отец и говорил. Но у нее самой бы не хватило ни сил, ни духа — сына задушить. Она, наверное, отца и попросила. Что непонятно?
— Все непонятно, хотя все ясно вроде.
Из соседней комнаты донесся громкий невнятный детский крик-бормотанье. Оба вскочили.
— Море, море! — вдруг закричала Настя из своей комнаты, — отчетливо и внятно, громко. И снова то ли застонала, то ли заплакала.
Марина бросилась в комнату к Насте. Девочка металась в жару.
— Тридцать девять и пять, — сказала Марина, глядя на градусник.
— Море… Вода… — бредила девочка и никого не узнавала.
— Мой бывший муж три года уж как обещал свозить ребенка к морю… Но не свозил, конечно. То некогда, то денег нет, — объяснила Марина. — Вот она и бредит…
Машина «скорой помощи» неслась по городу, включив сирену и не обращая внимания на светофоры.
— Скорее… Скорее… — умоляла шофера Марина.
Турецкого удивило, что врач, склонившийся над девочкой, Марину не одергивал. Врачи на «скорой» страсть не любят «истеричных баб» — Турецкий это замечал неоднократно.
Но этот врач молчал, как в рот воды набрал.
По-видимому, действительно необходимо было очень спешить — Турецкого это тревожило не на шутку. Так спешат, только когда боятся не довезти.
Еще дома, едва пощупав у девочки пульс, послушав, врач сыграл тревогу по «форме номер ноль». Он погонял их так, что сразу стало понятно. Без лишних слов.
Возможно, только из-за этой дикой спешки Турецкий, вынося девочку на руках из квартиры Марины, не обратил внимания, не заметил явные следы ночного присутствия кого-то перед входной дверью квартиры Марины. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что кто-то топтался под дверью, топтался долго, больше часа, и, более того, зачем-то лазил в распределительный щиток, где счетчик, антенный кабель телевизора… За пропуск этих фактов в иное время Турецкий шкуру бы спустил с Сережи. А тут он сам же оплошал… Ребенок был в жару, хрипел. Турецкий не заметил ничего-
Около Октябрьской площади они пронеслись по подземному туннелю на скорости километров сто восемьдесят в час, и Турецкому опять, второй раз за последнюю неделю, показалось, что он проваливается в какую-то трубу…
— А кто вы ей — отец? — спросил дежурный врач-реаниматор. — Подробные справки мы даем только ближайшим родственникам.
Турецкий предъявил удостоверение:
— Я вас спросил не ради любопытства…
Врач внимательно изучил удостоверение, затем пригласил Турецкого пройти в служебное помещение блока интенсивной терапии инфекционного отделения Первой Градской.
— Так что у девочки?
— Редчайшая форма дифтерита в финальной фазе. — Он перехватил взгляд Турецкого, понял его, ответил: — Проживет еще несколько часов… — И, помолчав, добавил: — У-ди-вительно!
— Что удивительно?
— Мать утверждает, что вчера вечером ребенок был абсолютно здоров!
— Я тоже могу это подтвердить.
— Не верю! — не сдержался врач. — Не верю вам! Вы лжете. Лжете!
— Простите…
— И не надейтесь, не прощу! Так не бывает: здоров — и сразу мертв! Ребенок! Она мертва, вы поняли, практически мертва! Я удивляюсь, удивляюсь вам… Вот это — преступленье!
— Что — преступленье?
— Да то, что вы — не удивляетесь!! Вы, или мать там, или оба вместе, — вы убийцы! Хватились на четвертый или пятый день! Когда уж поздно!
— Вчера весь вечер девочка была здорова абсолютно!
— Вранье! Вы лжете. Так не бывает. Я уже сказал! Понятно я сказал?! Понятно?!
Турецкий задумчиво кивнул, соглашаясь.
Марина сидела, ссутулившись, под дверью реанимационного блока.
Турецкий тронул ее за плечо.
— Марина… Я кое-что, пожалуй, предприму.
— А? — Марина явно ничего не соображала. — Ой, Саша, Саша… Что ж такое-то! Неужто все, конец?!
— Ну, до конца, надеюсь, далеко. Я много думал по пути. Есть мысль одна. Шальная. Я хочу попробовать…
— Да что ты можешь — в этой ситуации?!
— Пока все живы — есть за что бороться. Ты слышишь? Я говорю: под лежачий камень вода не течет. Не плачь. У меня еще надежда есть. Один вариант. Последний. Сумасшедший. Слышишь? Я позвоню тебе часа через четыре…
— Куда позвонишь? Ну куда? Я буду здесь сидеть.
— Сиди и жди. Часа через четыре я вернусь.
— Останься лучше. Вместе легче.
— Нет, надо действовать! Один вариант. Я прокачаю. Надейся. Я думаю, что я ее спасу.
Выйдя в больничный двор, Турецкий заметил, что из-за угла больничной котельной за ним наблюдают: голова мужчины лет сорока — пятидесяти. Лицо наполовину забинтовано. Взгляд единственного незабинтованного глаза напряжен, осмыслен и вместе с тем отчасти и безумен.
— Не-е-ет, этот не слепой… — сказал Турецкий вполголоса.
…Когда Турецкий подходил к больничной проходной, голова появилась и исчезла вновь.
Сразу за проходной Турецкий устремился вдоль глухого больничного забора, заходя в тыл наблюдателю…
Сквозь щель между бетонными плитами забора было хорошо видно наблюдавшего: больничная пижама, накинутое на плечи заношенное до дыр пальто. Он не следил за Турецким, он ждал друга — второго такого же, как он.
Второй, подошедший, достал из-под полы флакон с прозрачной жидкостью — граммов триста…
Первый нетерпеливо вынул притертую крышку флакона и жадно припал губами — похмелье, — вот почему безумен взгляд…
Турецкого передернуло: вокруг пьющих громоздились помойные баки больницы: тряпки, пакеты, кровавые бинты…
Через сорок минут Турецкий уже гнал свои «Жигули» по городу. Ехал он туда, куда его направляла логика развития событий последних дней.
Мысль, пришедшая ему в голову, была проста и ясна, как стекло.
Допустим, что Марина говорила правду. Мир духов существует — почему бы нет? Ну, дальше. Если духи есть, а времени у них с Мариной нет, то остается лишь одно — попробовать договориться. С духами. И время оттянуть — хотя бы. Взять тайм-аут. Гипотезу проверить — заодно. И выиграть немного времени. Ведь есть же шанс? Конечно, с духами договориться можно всюду. Уж если есть они, то есть везде. Но не везде лежит душа поговорить с загробным миром у тебя у самого… Однако место есть для этого. Специально предназначенное для общенья с мертвыми-
Вчера он был на этом месте. Был по службе. На похоронах Оли и Коленьки. Рядом с их могилами были еще две — довольно свежие: могила Грамова А. Н. и Грамовой А. И., отравившейся дихлорэтаном жены инженера Грамова.
Турецкий гнал машину на Истряковское кладбище.
Рагдай сидел на заднем сиденье.
Под впечатлением всего происшедшего, такого необычного, странного и вместе с тем обыденного в непростой московской нашей жизни, улицы и переулки, по которым неслась машина, казались Турецкому необыкновенно грязными, мрачными, запущенными, непристойными.
Да, впрочем, они такими и были.
Густые сумерки. Ворота кладбища.
— Побегай, Рагдай, подожди меня здесь, хорошо?
Турецкий вошел и пошел один по дорожке, по которой
еще вчера утром они проходили втроем.
