— Ну что ж, одобрим план? — обратился Романюк к прокурору Стрельцу. — А там жизнь сама подскажет. У вас нет замечаний, Иван Афанасьевич? — спросил он Тура.
Оставшись с обоими работниками прокуратуры, Романюк молча прошелся по кабинету, приблизился к окну и выглянул на солнечную улицу. Потом вернулся к своему столу и набрал номер райкома комсомола.
— Какое зверское убийство, — покачал головой Стрелец. — Даже не верится, что в человеке сидит такой зверь. По-моему, эдакое пробуждение зверя и есть психическое отклонение от нормы.
— Психическое отклонение? — переспросил Тур. — Хотите подвести убийц под невменяемость? Им ведь это на руку — закон не смог бы наказать их.
— Это отклонение создает в себе сам человек, это не осложнение после какой-то болезни.
Тур поднялся, освобождая начальнику милиции его рабочее место.
— Не будем вам мешать, Петр Иванович. Сейчас главное — ваша милицейская работа.
— И то правда, — кивнул Романюк. — Следствие следствием, прокуратура прокуратурой, а черновая работа — наша, Иван Афанасьевич. Вы-то уж на готовенькое.
— Ну, ну, не преувеличивайте! — строго заметил Стрелец. — Я поехал. Появится что-нибудь новое — сразу же звоните, — и районный прокурор вместе с Туром вышли из кабинета Романюка.
После райкома комсомола майор связался по телефону с соседними районами…
…Вот он перепрыгивает через забор и сразу же наступает на жабу. Присмотрелся — а жаба красная. «Красная!» — удивляется он. Жаба смеется и растет, растет… Какая она огромная! Она протягивает к нему отвратительные, мокрые, мохнатые лапы…
Откуда этот хрип? Кого душат?.. Так это же его самого, Клоуна, душат. Это красная жаба его душит! Какие липкие, холодные щупальца! Вырваться невозможно. Это он сам, сам хрипит. Хочется крикнуть: «Мама!» — но голоса нет и нет сил. Он извивается, пытается вывернуться, кусает эту отвратительную жабу, прокусывает ее насквозь!.. Во рту привкус бифштекса и резины. Со свистом вырывается воздух. Жаба отпускает его, съеживается, сморщивается, словно и вправду резиновая, покачивает головой. Снова становится маленькой, хохочет, прыгает в канаву — и исчезает…
Ему становится страшно! Он хочет бежать — и не может.
В высоченном доме мигают окна: зеленые, красные, фиолетовые, белые… Это — забор! Ох, рубашка зацепилась за доску, и забор держит, не отпускает. А Кукушка стоит рядом и смотрит.
«Хочешь выпить, Клоун? — ласково говорит ему Кукушка. — Налью, сколько скажешь…»
«Хочешь, девочку подарю? — продолжает Кукушка. — Свою собственную. Нежная, целует страстно, тело горячее, как огонь…»
«А ты, — приказывает Кукушка, — убей! Убей Длинного, убей жабу… Чего молчишь, падло?! Должок за ним! — сердится Кукушка. — Должок и за вами, пан-барон! — вдруг ласково повторяет он. — Отдайте, пожалуйста, должок! Иначе — умрете…»
А забор держит. Не смоешься.
И вдруг видит: Длинный на доме. Залез на крышу и трубу грызет. Труба хрустит под зубами, как кость. А может, и правда — кость?
А в желтом окне — второй Длинный и девчонка голая у него на руках. Ей стыдно, и она закрывает лицо.
«Ешь ее! — кричит Кукушка. — Только должок верни-и-и-и!»
«А-а-а… — тихо выдыхает девочка на руках у Длинного и так же тихо смеется: — Хочешь выпить? Портвейн есть. И сухое. А водки нет. Водка стоит тысячу рублей!»
Она что-то бросает вниз.
Тысяча рублей!.. Сыплется дождь из копеек. Жадно ловит их ртом. Полный рот копеек! Он их глотает, глотает… Бесконечно долго. Тяжело в желудке, но надо глотать. Нельзя, чтобы они падали на землю, нельзя! Какая боль в желудке!.. Копейки острые, полный рот острых копеек. Он — большая копилка! Да, копилка, да!
«Глотай, Клоун!» — кричат из окна Длинный и девочка.
«Глотай, морда, убью!» — шипит Кукушка — в руках у него острый нож.
А копейки в горле застряли.
«Разве ж это я убил? — хрипит он. — Я не убивал ее…»
«И-и-и! — визжит девочка. — Какой у него большой нос!»
«Нос, нос, нос!» — произносит кто-то за спиной.
Кукушка хватает его за нос и отрезает.
«Должок», — хохочет Кукушка…
…Клоун вскрикнул и проснулся. Прислушался.
Мерный перестук колес. Болит голова, и отяжелевший желудок — точно камней в него накидали. Не стоило так много есть и пить на ночь. Да и вино было дрянное… Он сполз с верхней полки и вышел в освещенный коридор вагона.
Пронизывал холод. С тех пор как сели в вагон и поезд тронулся, Клоуна начало лихорадить. Понял — от страха. Раньше надеялся, что если посчастливится выехать из городка, страх исчезнет и он согреется. Но вот уже и ночь, а его все не покидает дрожь.
Клоун взглянул на часы, потом на расписание движения поезда, висевшее на стенке. Скоро станция. Карпаты — впереди или позади? Впереди… Потоптался у темных окон, пританцовывая на шатком полу вагона.
«А может, выйти на какой-нибудь неизвестной станции, податься в горы и исчезнуть? Чтоб никто, даже Длинный, не смог найти. Никогда! Никогда! И Кукушка не найдет, чтоб потребовать долг. Никто!»
Клоун вернулся в купе за сигаретами. Когда отодвинул дверь, на Длинного упала полоса света, и он заворочался, что-то бормоча во сне.
«А что ему снится?» — подумал Клоун. Взял со столика пачку «Примы» и вышел, плотно прикрыв за собою дверь.
Поезд замедлил ход. Остановился. Беленький вокзал, освещенный изнутри, стоял посреди ночи, словно свеча. За ним таились чужие дома, чужие люди.
Через минуту поезд мягко тронулся, и вокзал отплыл в неизвестность, в прошлое. Клоун на станции не вышел…
Докурив сигарету, он еще какое-то время не отходил от окна. Ему казалось, что поезд идет слишком медленно или совсем уже остановился — такой одинаковый глянцевый мрак заглядывал в окна. И только ритмичное покачивание вагона и перестук колес успокаивали. Не терпелось, чтобы высокие Карпаты поскорее стали стеной между ним и всем тем ужасом, от которого бежали они, как черт от ладана.
Мог бы спросить у сонного проводника, который еще не спрятался в служебное купе, скоро ли перевал. Но проводник, завозившийся в коридорчике, время от времени так внимательно посматривал на него, что Клоун не решился открыть рот.
Он вернулся в купе и залез на свою полку. Подоткнул под голову подушку и попытался заснуть. Напрасно. Дрожь не покидала его.
Скорей бы кончилась эта ночь. Днем страх рассеется. Клоун это знает. Утром они уже будут по ту сторону гор; потом поезд быстро довезет их до Киева, до Москвы.
До Москвы! Москва большая, от нее дороги во все концы. Там легко спрятаться, не найдут. В Москве они с Длинным пересядут на самолет… А пока что…
Клоуна снова охватила волна страха. Купе показалось единственным убежищем, пусть кратковременным; пока вагон в пути, ничего плохого с ним случиться не может…
Клоун еще раз поправил подушку и прикрыл глаза. Из Москвы за несколько часов они улетят черт знает куда. Спрячутся в глуши, и пусть тогда ловят ветра в поле, а их — в дикой тайге! Только бы успеть добраться, зарыться в землю, забиться в нору! Он согласен жить и под землей — живут же крот и барсук.
Он все сделает, чтобы его не нашли! И никто не найдет, не найдет, не найдет…
Вагон понемногу убаюкивал. Так хорошо качала его только мама в детстве. А когда это было? Не помнит Клоун. И мамы не помнит… Жизнь его словно и началась, и закончилась вчера, когда пошли с Длинным на дело, к этой вдове…
А кто это снова хрипит? Снова Длинный? Или та женщина, что спит на нижней полке? Может, она тоже вдова и тоже богатая?..
Нет, теперь ему уже ничего не надо. Кукушке долг отдаст. Отдаст деньгами, а не своей кровью. Не выпросит Кукушка у него крови. Кровь — не деньги, за нее ничего не купишь, даже бутылки «Плодово-ягодного». А он, Клоун, не скупой, будьте любезны, бутылку крови за бутылку вина. Только вино тоже должно быть красное… С хрипом…
Колеса выстукивали что-то невнятное, вагон тихо поскрипывал. Страх как будто бы перестал трясти Клоуна, затих, замер, притаился. В тяжелой голове клубились расплывчатые мысли, всяческие химеры, вопросы.
Зачем она поднялась, эта женщина с нижней полки? Растет между полками, надувается и головой пробивает крышу вагона. Она тоже красная, как жаба. Только без лап. Почему без лап? За лапы крепко держит ее Длинный…
Клоун вздохнул, повернулся на другой бок и, причмокнув губами, снова заснул неспокойным сном.
— Вон уже горы видны! — ликовала Наташа, выглядывая в окно. — Из-за своего журнала все прозеваешь!
Коваль оторвался от журнала, пробормотав «сейчас, сейчас», и снова углубился в него, так и не взглянув на горы.
Наташа никогда еще не ездила с отцом. Когда была совсем маленькой, ездила с матерью на дачу. После ее смерти Коваль каждое лето отправлял дочурку в пионерский лагерь. Со временем, когда Наташа подросла, она стала ездить в лагерь уже вожатой, а одно лето была со строительным отрядом на целине.
