Говорят, что его элементарно сдал Хрущев. Ведь при нем после смерти Сталина практически прекратилась борьба с бандеровским подпольем, самый удачливый из ликвидаторов Павел Судоплатов получил тринадцать лет тюрьмы, а многие бандиты вышли на свободу по амнистии. И Крым – откупная Хрущева за годы правления Украиной, за расстрел в тюрьме львовских зэков…
Впрочем, это уже другая тема!»
Никита хмыкнул. Надо же, и здесь Украина! Честно сказать, Шмелев, считавший себя циником и прожженным негодяем, нежданно-негаданно ощутил в себе прилив патриотизма, иногда даже ввязывался в свары в социальных сетях и порой бился не на жизнь, а на смерть с таким же диванным бойцом по другую сторону виртуального фронта, прекрасно понимая, что убеждать того бесполезно. Но открыто в своих симпатиях к Отечеству никогда не признавался. Впрочем, и пристрастия к европейским ценностям тоже не выказывал…
Никита тряхнул головой. Черт, опять что-то пропустил в интервью. От скуки сводило челюсти, клонило в сон, но взялся за гуж, слушай до конца!
«…Еще чайку? – Голос профессора звучал доброжелательно, значит, корреспондент не зевал откровенно и слушал заинтересованно. – Или, может, кофе? Я, признаться, давно пристрастился к нему, и даже врачи не смогли убедить, что мне вредно. А вы знаете, те, кто пьет кофе регулярно, на тридцать процентов реже болеют сахарным диабетом? Ну, теперь вот знаете… Жаль, что на онкологию не действует…»
Несколько раз звякнула ложечка, дед, видно, размешивал сахар, а затем продолжал в той же тональности:
«…А вы говорите, культурный пласт. Не стоит забывать, что наша, российская культура в большей степени зиждется на православной духовности, оттого столь мощный натиск она претерпела со стороны Запада в девяностые годы. И надо признать, понесла большие потери. Опять же для мало смыслящих поясняю: речь не только и не столько о вероучениях и церкви, сколько об основах культуры – почему и называл Лаппо-Данилевский цивилизации культурно-историческим типом. Не пытайтесь здесь цепляться к словам, вам непонятным в своей полноте, но прочитайте для начала Лаппо-Данилевского.
Наши либералы все прекрасно понимают, потому и числят православие своим главным врагом в деле переиначивания России. Только они лукаво не сообщают, что если отказаться от православных основ нашего культурно-исторического типа, то в европейцев мы все равно не превратимся. Но русскими быть перестанем. Переродимся в манкуртов – идеальное для современного капитализма стадо жвачных, которыми любой телевизор может управлять… Этого желают либералы, но они забывают о том, что об этом мечтали и большевики, когда пытались создать «нового человека».
Как говорил мой учитель профессор Зимогорский: «Запад не зря противостоит русской духовности. Православный, когда крестится, поворачивается на Запад и говорит: «Отрекаюсь от сатаны и в него плюю!» Сатана сейчас атакует землю святой Руси и Киев, мать городов русских и колыбель православия. А нам надо молиться о мире, умягчении злых сердец. Что бы там ни вещали поборники западных ценностей, но Запад – олицетворение зла, молодой человек. Истинная духовность – на Востоке…»
Никита выключил диктофон. Нет, ничего интересного в этой записи нет! Ни единой зацепки! Ну какие могут быть зацепки в рассуждениях о зле и духовных ценностях? Из-за этого не заканчивают свою жизнь самоубийством! Но отчего-то профессор ведь выпрыгнул из окна? Или не выпрыгнул?
Тут его взгляд упал на часы. Никита охнул и, мигом забыв обо всем, принялся наконец за криминальную сводку… Правда, поставив последнюю точку, подумал, что зря, наверно, повел себя с Сашей по-хамски. Было в ее глазах что-то этакое, необъяснимо загадочное! И тут же рассердился на себя. Хватит! Надо завязывать со Светкой, и поэтому ну их, бурные романы, подальше, а профессорскую внучку тем более!
Саша едва ли не приплясывала от нетерпения на глазах у старух, которые оккупировали ближние лавочки и зорко присматривали за внуками на выпасах детской площадки.
Звонок Шмелева оказался для Саши полной неожиданностью. Она уже не надеялась на его помощь и прикидывала в уме, куда пойдет дальше: в прокуратуру или, может, имеет смысл сразу к губернатору обратиться, чтобы расшевелить полицейских? Однако в глубине души Саша сомневалась, что кто-то всерьез будет копаться в деле погибшего пенсионера, пусть даже именитого, известного своими историческими исследованиями. Покончил с собой, и ладно, всякое в жизни случается, зачем статистику портить?
Тем не менее Саша держалась, загоняла внутрь тоску, старательно взращивала ярость, настраиваясь на долгую борьбу с правоохранителями, а затем как-то раскисла, сдулась и прорыдала весь вечер, жалея бабушку с дедом, родителей и почему-то себя.
Шмелев позвонил поздно вечером, когда она лежала в ванне, и без всяких церемоний предложил встретиться.
– Конечно! – воскликнула Саша. – Когда угодно! Хоть сейчас!
– Сейчас уже поздно, – хохотнул он в трубку, а затем добавил озабоченным тоном: – Давайте завтра с утра! Хочется мне все на месте проверить…
– Вам тоже смерть деда кажется странной? – осторожно спросила Саша. – Или вы что-то узнали?
Никита промямлил в трубку нечто невнятное и торопливо попрощался. Саша забралась обратно в ванну и, погрузившись в теплую воду, как нильский крокодил, по самые ноздри, задумалась. Холодок в голосе Шмелева ее неожиданно насторожил.
Семья Саши в общем-то не могла похвастать тесными семейными связями, дружелюбием и желанием встать за родню горой в случае какой-то беды. Теток по отцовской линии Саша не любила, и родители особо с ними не общались.
– Дед всех отвадил! – как-то в сердцах сказала мать. – Он никогда ни с кем не церемонился, только с тобой и ладил.
Она горько махнула рукой, а затем, посидев с минуту, неожиданно добавила:
– И правильно сделал, что отвадил. До смерти надоели, нахлебники!
У Сашиного отца были две старшие сестры – Людмила да Зоя, которые не пошли ни в историки, как отец, ни в искусствоведы, как мать. Людмила выучилась на бухгалтера, Зоя работала ветеринаром на птицефабрике в соседнем городке. Обе в один голос заявляли, что в гробу видели пыльные манускрипты и всех художников со скульпторами, вместе взятых.
– У меня профессия денежная, не то что у вас, бумажки перебирать, – говорила Людмила.
– Вот еще, – кривилась Зоя, – сидеть в музее и стареть! Я уж как-нибудь тут, с курочками, яичками…
Пока вертелись ржавые колеса советского локомотива, тетки не бедствовали. Людмила, кстати, самая наглая, крутилась вместе с мужем: пускала налево топливные талоны, списывала со складов новую спецодежду, садовый инвентарь и тачки, которые охотно разбирали дачники. Зоя же таскала с фабрики не только яйца и тушки кур, но и творог с изюмом, которым в определенные дни подкармливали тучных бройлеров.
Словом, обе жили, не тужили до тех пор, пока не грянула перестройка, перемолов безжалостными жерновами и завод Сашиного отца, где он трудился главным механиком, и склады Людмилы, и Зоину птицефабрику.
Об отце и матери Зоя и Людмила вспомнили, когда в холодильниках, кроме льда, ничего не осталось. Обе забегали к старикам перекусить, поплакаться на тяжелые времена и выпросить немного денег.
После краха страны тетки так и не оправились, жили средненько и еще какое-то время наведывались в гости, пока дед, выпятив грудь, сурово не отчитал обеих. И позже, если теткам и перепадали деньжата, то с такими нравоучениями и нотациями, что обе постепенно забыли дорогу в отцовский дом. Но об этих распрях Саша знала только по рассказам матери, так как родилась как раз в год развала Союза. Бабушка помалкивала, дед тем более подобных разговоров не заводил…
Сердце мучительно сжалось, как всегда, когда в памяти всплывали лица ее любимых стариков. Она резко взмахнула руками, вода плеснула в лицо. И Саша фыркнула от негодования, вспомнив вдруг, как тетки в поте лица искали завещание, обшаривали каждый угол квартиры. Саша, оглушенная смертью деда, безучастно смотрела, как они роются в вещах, поминая почившего родителя совсем не добрыми словами. Ни Сашу, ни ее родителей завещание особо не интересовало, так же как и вещи деда. Все трое отнюдь не бедствовали. То, что принадлежало бабушке – альбомы по искусству, несколько старинных икон и украшения, они успели забрать еще до нашествия теток. И теперь наблюдали за ними с плохо скрываемым пренебрежением.
– Налетело воронье! – едко прокомментировала мать. – Глянь, сейчас из-за копеечных часов подерутся…
Завещание скоро нашли. Оно лежало на полке в обыкновенном конверте, и тетки просто смели его на пол и едва не затоптали. А когда разобрались, что к чему, чуть ли не с кулаками набросились на Сашу и ее мать. Оказывается, дед и квартиру, и дачу, и все, что находилось в них, оставил внучке. Скандал случился грандиозный. После пришлось отпаивать и мать, и теток валерьянкой. Завещание окончательно разделило родственников на два враждующих лагеря. Странная смерть деда и гибель бабушки отошли на второй план, и только Саша продолжала горевать о потере любимых стариков и до сих пор винила себя, что не почувствовала, не помогла, не предотвратила…
