Питер проводил Андреа до машины, вернулся и запер дверь.
— Мне жаль, что твоя агентша так на тебя взъелась, — сказала я.
— Да ладно тебе. Знаешь, по-моему, она позвонила мне сама в первый раз почти за два года!
Питер поцеловал меня в лоб и ушел в ванную готовиться ко сну.
Я пошла за ним, и мы чистили зубы рядом, по очереди сплевывая в раковину. Я стащила блестящую рубашку и леггинсы, забралась в постель, подтянула к себе специальную, в человеческий рост, подушку и подсунула один конец под живот. Пока я распихивала по местам остальные подушки, Питер лег на свою сторону кровати.
— Готово уже сооружение? — спросил он.
— Почти, — сказала я, в последний раз надавив на подушку за спиной и со стоном устраиваясь поудобнее.
— Тебе придется все это проделать снова через десять минут, когда ты встанешь пописать.
— Я знаю. Разве не весело быть беременной?
Питер положил голову на одинокую подушку, которую, скрепя сердце, я ему выделила, и проговорил, глядя в потолок:
— По крайней мере, теперь все это закончилось. Мы знаем, что ЛеКрон не убивал Абигайль Хетэвей, и ты можешь перестать зацикливаться на этом.
— Думаю, да, — кивнула я.
Питер сел.
— Джулиет!
— Что?
— Твоя лучшая подруга подтвердила его алиби. Тебе еще что-то надо?
— Думаю, да, — повторила я.
Питер удивленно вытаращился на меня.
— Слушай, — сказала я. — Тебе не кажется, что все как-то слишком удачно получилось? Я имею в виду, почему Стэйси вдруг вспомнила, что видела его? Я с ней говорила в ночь убийства. Я даже сказала, что подозреваю ЛеКрона. Так почему же она не сообщила мне о вечеринке еще тогда? Почему не подтвердила это его надежное алиби?
Мои слова заставили Питера задуматься. Он помолчал немного, потом покачал головой.
— Знаешь, Джулиет, мне все равно. Меня волнует только, что в следующий раз одного из нас могут убить из-за тебя. Обещай, что ты больше не будешь вести никаких расследований.
— Ты прав. Конечно, ты прав. Прости, что я вообще об этом заговорила, — вздохнула я. Конечно, я ничего не обещала.
— Ты будешь работать сегодня ночью?
— Да, — сказал Питер и поднялся с кровати. — Увидимся утром.
— Я люблю тебя.
— И я тебя. Спокойной ночи.
Утром я, как обычно, разбудила Питера в одиннадцать. Протянув ему чашку кофе, я сказала:
— Мне сегодня надо на прием к акушерке.
— Спасибо, — он отпил из чашки. — Хочешь, чтобы я тоже пошел?
Когда я носила Руби, Питер ходил со мной на каждое занятие предродовой подготовки. Теперь же он почти туда не заглядывал.
— Не надо, все в порядке. Это обычная проверка на восьмом месяце. А потом я, наверное, схожу на йогу для беременных.
— Ладно. Мы с Руби пойдем на причал Санта-Моника, может, на карусели прокатимся.
Я его поцеловала, сказав: «Увидимся». Теперь я могла потратить день как угодно.
Моя акушерка Дороти делила офис с кабинетами акупунктуры и массажа. Сначала мне казалось, что там просто сумасшедший дом, но потом я привыкла. Стэйси убедила меня ходить к Дороти, а не к обычному акушеру-гинекологу, и во время второй беременности, как она и обещала, обо мне заботились гораздо лучше. Мне порядком надоела моя бывшая врач, которая интересовалась, как у меня дела, опираясь на дверную ручку и наполовину высунувшись в приемную к следующей пациентке.
Войдя в приемную, я сняла туфли и встала на весы. Задыхаясь от ужаса, содрала с себя носки. Никакой существенной разницы. Я сняла очки, повязку с головы и серьги. Стрелка слегка дрогнула, словно решая, не дать ли мне поблажку, и решила, что не стоит. За четыре недели я набрала семь фунтов, и стрелка стояла ровно на ста семидесяти. Если бы Национальная футбольная лига искала низкорослых женщин-защитников, я могла бы принять предложение.
Я испытывала сильное искушение снять рубашку, леггинсы и даже нижнее белье, чтобы попытаться снизить цифру с уровня громадины до обычного человеческого, но весы стояли в приемной, и вокруг слонялась парочка будущих папаш. Скромность одержала победу.
Оказавшись в кабинете, я терпеливо выслушала лекцию Дороти о том, как опасно набирать лишний вес, и легла на спину, чтобы она прощупала мой живот.
— Мальчишка сильно толкается? — спросила она.
— Меньше, чем раньше, — ответила я. — Но это нормально, правда?
— Конечно. У него там теперь меньше места для движений. Он же растет!
Я улыбнулась, представив большого толстого мальчика, свернувшегося калачиком у меня внутри.
— Как у тебя дела, Джулиет? Мне кажется, ты повеселела. Месяц назад ты была немного подавлена.
Иногда Дороти вела себя почти как телепат. Она сразу же оценила мое настроение, и казалось, лучше меня знала, что со мной происходит. Дороти считала, что эмоциональное состояние ее пациенток так же важно для здоровой беременности и родов, как и физическое. Мои эмоции последние восемь месяцев словно катались на американских горках.
Я обдумала ее слова.
— Знаешь, я действительно повеселела.
И даже не заметила этого.
— На самом деле, последние несколько дней я себя отлично чувствую!
— Потрясающе. Что-нибудь случилось? Ты участвуешь в каком-то новом проекте?
— Нет, ничего не случилось. Правда. Наверное, я просто привыкла к мысли, что у меня будет второй ребенок. Пора бы уже.
— И то верно. Я уже давно ждала, что это случится. Давай теперь послушаем сердце ребенка.
Я легла обратно, и Дороти провела над моим животом датчиком портативного допплера.[15] После нескольких неудач мы услышали частое «тук-тук» сердечка моего малыша. Когда я представила себе это загадочное создание, такое родное и в то же время совершенно незнакомое, на глаза у меня навернулись слезы.
— Звучит чудесно, — сказала Дороти. — И точно в нужной позиции, головкой вниз.
— Привет, малыш Исаак, — прошептала я.
— Уже назвали Исааком? — спросила Дороти.
— Ага. Мы дали Руби выбрать между Исааком и Сэмом. Она вообще-то хотела назвать его Одиссеем, но мы запретили.
— Одиссей! Боже мой!
— Она знает римлян, — гордо улыбнулась я.
— Греков.
— Да. Сама знаю.
Дороти энергично убирала инструменты на место. Она протянула мне руку, чтобы помочь слезть со стола. Я оделась, договорилась о приеме через две недели, вышла к машине, втиснулась за руль и включила любимую радиостанцию. К несчастью, Мойры будто сговорились все время сталкивать меня с Абигайль Хетэвей. Я нажала на кнопку как раз в момент выпуска новостей, где говорилось, что на поминальной службе по директору детского сада, которая пройдет в два часа дня, ожидаются толпы голливудских звездных родителей. Я посмотрела на часы на приборной панели. Без пятнадцати два.
Долю секунды я думала, что поеду на занятия йогой и забуду об Абигайль, ЛеКроне и всей этой каше с «Любящими сердцами». Только долю секунды. А потом развернулась на 180 градусов на бульваре Санта-Моника.
Естественно, автомобили там отгоняли на стоянку служащие. Я отдала ключи от своего «вольво-универсала» бойкой молодой блондинке в синей куртке с вышивкой «Девушки-служащие» на кармане. Она еле сдерживала свое отвращение к состоянию моей машины, что по-настоящему меня возмутило, ведь я предусмотрительно сбросила с пассажирского сиденья на пол использованный бумажный носовой платок, высохшие детские салфетки, недоеденные яблоки, древние крекеры «Ритц», обгрызанного пластикового динозавра и пакет молока, где еще оставалось несколько прогоркших глотков. Может, она просто была разочарована, потому что ей пришлось отгонять на стоянку побитый старый «универсал», а не новенький «порш». Как сказала бы Руби, «плосто зануда».
Я прошла в часовню мимо вездесущих телекамер. Церковные скамьи оказались переполнены, и я увидела неожиданно много детских лиц. Несмотря на мои впечатления о воспитательных способностях Абигайль Хетэвей, дети, видимо, ее любили. Я осматривала скамьи в поисках местечка, достаточного для моих существенных объемов, и тут услышала возглас: «Джулиет! Джулиет!»
Я глянула через плечо и заметила Стэйси, сидящую в глубине часовни. Она облачилась в строгий черный костюм, оттеняющий ее нежную белую кожу, а густые стриженые светлые волосы спрятала под шляпу, которая, возможно, была чуточку слишком элегантной для похорон. Она наклонилась к своему ряду и одним мановением красных ногтей заставила сидящих на скамейке подвинуться. Чудесным образом появилось место. Я протиснулась туда, извиняясь перед теми, кого придавила по дороге.
Я так и не придумала достойный способ, при помощи которого беременная женщина может пробираться через ряд сидений. Надо повернуться лицом к людям, мимо которых проходишь, чтобы они утыкались носами в твой выпирающий пупок? Или лучше задом, заставляя их отклоняться назад, чтобы избежать контакта с этой самой частью тела? Очевидно, что оба способа — испытание на прочность, но что хуже? Я выбрала вариант «задницей в лицо» по чисто эгоистическим соображениям — так мне не приходится смотреть на людей, проталкивая себя мимо них — и села рядом со Стэйси.
