Выйдя из больницы, Мозарин заметил:
— Жаль, что вы, товарищ майор, не спросили у Некрасовой об этом «приказе».
— Бессмысленно просить ее расшифровать записку, пока она не в состоянии говорить, — ответил майор. — Да и не стоит ей сейчас открывать, что «приказ» в наших руках. Прежде всего нам самим надо кое-что прояснить. Очень странный «приказ»!.. Команда на совершение серьезной диверсии почему-то дана открытым текстом. Ведь записка не зашифрована, написана без применения какого-либо кода, вот что удивляет! Обычно такие документики выглядят по форме записками самого невинного содержания. Расшифровка их, определение системы и типа кода дают следствию в руки кое-какие ниточки… А здесь — непонятное легкомыслие предполагаемых диверсантов. По существу никакой конспирации. Странно, что и работники государственной безопасности пока не торопятся с этим «приказом»… — Градов помолчал и добавил: — А вы, лейтенант, побывайте на квартире Некрасовой. Пожалуй, это надо было сделать раньше.
Некрасова жила в трехкомнатной квартире: две занимал инженер Федоров с женой и детьми, а третью, меньшую, — учительница.
Соседка Веры Петровны объяснила, что Некрасова живет в этой квартире два с лишним года, уходит рано, приходит из школы поздно. А в свободные дни сидит дома. Она неразговорчива, вероятно сказывается долгое пребывание в фашистском концентрационном лагере.
Заходят к ней главным образом ученики, чаще всего Леня Ильин. Изредка добиваются беседы с ней родители школьников, но она предпочитает разговаривать с ними в учительской.
Получив ключи от комнаты Некрасовой, Мозарин пригласил двух понятых и вошел в небольшую светлую комнатку. На стенах темнели несколько рамочек с фотографиями учеников, снятых со своей учительницей.
Письменный столик, три стула, маленький гардероб, этажерка с книгами и железная, застланная шерстяным одеялом кровать — вот и вся обстановка. Лейтенант тщательно перебрал все в ящиках письменного стола, но ничего, кроме ученических тетрадей, записок родителей да старых бальников не обнаружил. Он вынимал книгу за книгой, перелистывал страницу за страницей, встряхивал, но ни в учебниках, ни в томах художественной литературы тоже ничего не нашлось. Он перебрал все в шкафу, вытащил из-под кровати чемодан — и все с тем же результатом: ничего интересного для следствия!
После трехчасовой утомительной работы лейтенант составил протокол, дал его подписать понятым, поблагодарил их и запер комнату.
Градов решил посоветоваться со своим начальником — комиссаром Турбаевым. Седой, приземистый, добродушный уралец благодаря своей угловатой фигуре, медленным движениям и некоторой мешковатости казался неторопливым увальнем, у которого душа нараспашку. Но когда сообщали о каком-нибудь преступлении или когда оперативные сотрудники, по его выражению, «волынили» с розыском преступников, куда пропадали его добродушие и мешковатость! В одно мгновение он превращался в решительного, волевого командира, указания которого поднимали иной раз сотню оперативных работников, непреложно и непоколебимо идущих по следам нарушителей закона.
В том городе, где до назначения в столицу работал Турбаев, преступники, как местные, так и «гастролеры», боялись его и предпочитали объезжать опекаемую им территорию. Еще до Отечественной войны в газетах промелькнуло сообщение о том, как он задержал несколько отпетых бандитов, засевших в каменном особняке. На двери особняка люди Турбаева наложили стальные щиты, и в окна, чтоб избежать напрасного пролития крови, пожарные во время сильного мороза направили из брандспойтов могучие струи воды. Через двадцать минут преступники один за другим стали выпрыгивать со второго этажа и сдались «на милость победителя».
Комиссар редко терял хладнокровие, и его спокойный голос действовал на сотрудников куда убедительнее, чем сердитый окрик иного горячего начальника.
Когда оперативные работники начинали сомневаться в себе, наталкивались на особые сложности, они, не стесняясь, шли за советом к комиссару. Опираясь на свой богатый опыт, он уверенно, но по-товарищески приходил им на помощь.
— Интересное дело! — сказал Турбаев, выслушав Градова. — Инсценировано все очень хитро. И, что там ни говорите, вас сбили со следов, запутали. — Он взял деревянное пресс-папье, поставил его на ручку, крутнул. И оно завертелось по столу, как волчок. — Конечно, преступному шоферу повезло. Дождь… Пострадавшая упала… Прогон машины по колючей проволоке хорошо задуман и еще лучше выполнен. Человек не растерялся, сразу нашелся: уверенно угнал машину за сокольническую рощу, а потом превратился в «невидимку». Да, дорогой майор, этот тип — опасный экземпляр. Согласен с вами — чувствуется опытная преступная рука. И он не должен больше разгуливать на свободе. Вы поняли меня?
— Да, товарищ комиссар, — ответил Градов. — Спасибо. Вы подтвердили мои мысли, улики — уликами, но…
— А как работает у вас лейтенант Мозарин?
— Ничего. Неопытен еще, но со смекалкой и огонек есть.
— Может быть, возьмете себе в помощь еще кого-нибудь?
— Нет, не стоит. Парень с самолюбием, зачем его обижать?…
Следующим утром в ленинском уголке собрались все милиционеры, которые дежурили двадцать восьмого июля после двадцати двух часов в районе Сокольнического парка.
— В двадцать два ноль пять автомобиль номер восемьдесят два — тридцать пять был на улице Горького, — рассказывал майор милиционерам. — Минут через двадцать он уже мчался вдоль ограды Сокольнической рощи. Может быть, человек сразу оставил машину, заведя ее на место пожарища. А может быть, он дожидался прекращения ливня и после этого ушел? Так или иначе, дело было в районе ваших постов. Кто-нибудь из вас видел этого водителя, как вы сейчас видите меня? Вот, прошу вас, товарищи, постарайтесь припомнить тот вечер.
Милиционеры молчали. Потом один, во втором ряду, поднялся с места.
— Разрешите, товарищ майор! Было это в двадцать три с минутами. Шел гражданин, с виду выпивший. Смотрю, у него полы пиджака здорово оттопыриваются. Я шагнул ему навстречу, а он — бежать! Ну догнал, посмотрел. Автомобильные приборы. «Где взял?» — «В мастерской, из починки только что». — «Какая, говорю, теперь мастерская, в одиннадцать вечера? Говори адрес!» Ну признался он, что украл автомобильные приборы. Я отвел его в отделение.
— Спасибо, товарищ! — сказал Градов.
— Удивила меня одна гражданочка, товарищ майор, — начал широкоскулый усатый сержант Попов, вставая и посмеиваясь. — Случилось это, когда дождь уже перестал. Контролерша проверяла в автобусе билеты у пассажиров. У одной гражданки билета не оказалось. Дескать, крупные деньги, кондуктор не менял! Ну контролерша, известное дело, штраф! А гражданка вылезла, не хочет платить, да и ходу от контролерши. Та догнала ее, тащит ко мне. Объясняю: «Вы нарушили постановление Моссовета. С вас штраф». Она раскрывает сумочку, дает сотню. А у меня сдачи и полсотни не наберется. Предлагаю пройти до почтового отделения, там разменяют. Она говорит: «Некогда! Давайте сколько есть, остальные себе оставьте!» Ну, тут я пристыдил ее, подвел к фонарю, документ потребовал. Конечно, народ набежал. Смотрю — дает мне шоферские права. Все в порядке. Хочу вернуть, а женщина, пока я права смотрел, сквозь народ пробилась и на автобус вскочила. Я дал свисток, да шофер не расслышал. С чего она так, непонятно! Я доложил об этом командиру отряда. Права и девяносто рублей сдачи утром в пакете отправили с мотоциклистом.
— А какая она из себя, эта женщина? — спросил Градов.
— Молодая, — ответил Попов, — в белом платье, рукава короткие. Вся промокшая.
— Не заметили, какие у нее туфли?
— Белые.
— А на чье имя были шоферские права?
— Сейчас скажу, — проговорил сержант и, достав записную книжку, перелистал ее. — На имя шофера-любителя Людмилы Павловны Иркутовой. Ермолаевский, дом номер семнадцать-Б, квартира шестьдесят семь.
Утро — великолепное, лучистое, ветреное — шумело и звенело на улицах столицы. Высоко над городом, блестя на солнце, плыл серебристый самолет. По асфальту маршировали молодые, загорелые, стройные солдаты, впереди них, сверкая серебряными трубами, шагал оркестр. И воины, и музыканты, и молодцеватая выправка, и знакомый марш — все это взволновало Мозарина. Сам того не замечая, он зашагал в ногу с пехотинцами.
Лишь только лейтенант пришел на службу и уселся за стол, как позвонил Грунин. Экономист извинился, что не сделал этого раньше: номер телефона затерялся в бумагах, теперь нашелся. Мозарин попросил его заехать в ОРУД.
— Мне пришлось сократить свое пребывание в столице, — объяснил Грунин. — Завтра вечером уезжаю в Новосибирск. А сегодня буду заканчивать свои дела. Занят по горло до позднего вечера.
