Ничего такого не было.
Внимательно прослушав отчет подчиненного о неудачной миссии в Аргентину и упрямое: “Мне понятна, господин полковник, вся тяжесть моей вины, и я готов искупить её любой ценой. Может, дадите другое поручение, которое будет мне по плечу?” — Бартоломео Монтехо снял очки, отчего простое, чуточку плутоватое лицо его приняло выражение беззащитной удивлённости, грузно навалился на стол и сказал без раздражения, без металлических ноток в голосе:
— Вы представить себе не можете, капитан, как сегодня огорчили меня. От провалов и ошибок не застрахован никто. Ни в жизни, ни в любви, ни в работе. Да, за них расплачиваются. Разной ценой. Порой очень жестоко. Кстати, и вы, голубчик, тоже заплатите. Объявляю вам месяц домашнего ареста…
— Слушаюсь, господин полковник!
— …а отсидите после того, как мы завершим начатую операцию. Чтобы не запамятовать, я сразу же, только вот проведу совещание, подготовлю приказ. Это, конечно, подпортит ваш безукоризненный послужной список. Да не беда! Вы молодой, напористый. У вас всё впереди. Наверстаете ещё. А о другом задании речи быть не может!
— Простите… — вырвалось у капитана Прьето.
— Отставить! — шеф резко осадил его. — Дайте уж, любезнейший, договорить мне. Не скрою, я не ожидал, что вы, кого в нашем департаменте считают одним из самых опытных, надежных офицеров, человеком с железными нервами… Я и сам так считал. Не ожидал, что вы проявите малодушие, скисните: “Идущий на смерть”, “виноват”, “искуплю”, что за жалкие слова?! Нельзя позволять, чтобы уязвленное самолюбие заслоняло главное. А сегодня главное для всех нас — распутать проклятый клубок, найти заговорщиков, предотвратить преступление.
Прьето молчал, понурившись.
— Мне было бы горько разочаровываться в вас, Исель. — Полковник нацепил на свой крупный нос очки, достал из кармана жилета старомодные часы на серебряной цепочке: — Без пяти одиннадцать. Пора приступать к оперативке. Но ещё два слова. Если хотите, расценивайте их как мой вам совет, капитан. В нашем деле легко перестать верить даже самому себе. В любых запутанных, сложных, трагических ситуациях не теряйте голову. И веру. В других тоже. Ну, хотя бы в тех, кто действительно относится к вам по-дружески…
У него затекла нога: противно покалывало в кончиках пальцев и в стопе, а выше — полная онемелость. Исель повернулся на левый бок, откинул край простыни и осторожно выскользнул из теплой постели. Клодин спала, свернувшись калачиком, разметав по подушкам густые длинные волосы, которые пахли морем, горными фиалками, солнечным пляжем, смолистыми пальмами, радугой — всем, чем пахнут волосы любимой…
Набросив короткий, похожий на куртку борца-дзюдоиста, халат, капитан, прихрамывая, поплелся умываться. Проходя наполненную смутным предутренним светом гостиную, задержался. Сколько раз бывал здесь Прьето — правда, вечно урывками, впопыхах, — он как-то не обращал внимания на эту просторную комнату, заставленную случайной мебелью, заваленную книгами. Книги были везде: на полке среди каменных мексиканских, а может быть, гватемальских статуэток (он не поленился взглянуть и тихо рассмеялся. Надпись гласила: “Сделано в Японии”); среди деревянных божков неизвестного происхождения, где стоял недорогой проигрыватель; на приземистом, неудобном, кривоногом диване. Стены тоже были достаточно живописны: афиша из кабаре “Каса Лома”; плохонькие репродукции Тулуз-Лотрека и Поллака; плакат, с которого хмурился исполненный люминесцентными красками Иисус Христос; повисшая на одной кнопке большая фотография. Исель подошел поближе: заросший, длинноволосый, долговязый юнец на фоне лозунга “Мейк лав, нот уор!”[3] довольно-таки нагло обнимал хорошенькую простоволосую Клодин. Он — по пояс обнажен, с увесистой цепью на шее. Она — в обтрепанных, обрезанных у колен джинсах, в мужской рубашке навыпуск и в кедах. Прьето нагнулся, взял наугад первую попавшуюся в свалке книгу: Режи Дебре, парижское издание “Революция в революции”. Вытащил ещё несколько, тоже на французском: “Эрос и цивилизация” Маркузе; “Левизна. Сильнодействующее средство против старческой болезни коммунизма” братьев Кон-Бендитов; Бакунин, Ницше… Ага! Вот штуковина, выпущенная в Штатах: Джерри Руби “Сделай это”.
Исель придвинул кресло к окну, устроился поудобнее и принялся за чтение. В предисловии сообщалось, что автор “исторического труда” является одновременно основателем и лидером наиреволюционнейшей “Международной молодежной партии”, теоретическое кредо которой — “действие ради действия”, что левее его “йиппи”,[4] как называют себя члены этой странноватой партии, никого нет и быть не может… “Боже правый, какой ахинеей забивает свою голову Клодин!” — подумал капитан, но продолжал вчитываться в текст, силясь понять, чего не хочет и что предлагает молодежи апостол американских ультралевых Джерри Руби: “Любая идеология — болезнь мозга”, “йиппи желают бегать голыми по Капитолийскому холму и в стенах конгресса!”, “йиппи — это длинноволосый, бородатый, сумасшедший ублюдок (перечитал еще раз: да, так и сказано — ублюдок, и к тому же сумасшедший), для которого жизнь — театр, каждый момент создающий новое общество, в то же время разрушающий старое”, “йиппи за сексуальную свободу, за свободу курения наркотиков”, “сначала действуйте, думайте потом!”.
Прьето отложил книжку, закурил. “Бред шизофреника! Или розыгрыш? А может, тонко рассчитанная провокация? Ведь кто-то издает эти “откровения” крикунов-ультрареволюционеров. Кому-то это на руку. Кому?!”
За завтраком, нет, всё-таки это уже скорее был обед, Клодин, которая только что смеялась над забавной историей, рассказанной Иселем, с неподдельной тревогой спросила:
— Ты правда так сильно любишь меня, как говоришь?
— Неужели всё ещё сомневаешься? Конечно, люблю…
— Да я не то чтобы сомневаюсь. Просто находит неожиданно тоска, и идиотские мысли лезут в голову. Я очень боюсь, милый, что скоро у нас с тобой всё кончится. Оборвется.
— Что за чепуха?! Почему?
— Не знаю. Я страшно невезучая. Кажется, вот оно, о чём мечтаешь, близко, совсем рядом. Протянешь руку, схватишь, разожмешь кулак, а там — пусто. — Слезы навернулись на глаза. Чтобы не расплакаться, девушка прикусила губу.
— Перестань, родная! Не выдумывай. Мы вместе Мы любим друг друга. От нас самих зависит будущее, а всё будет отлично.
— Дай-то бог.
— Даст, даст! Надо только очень захотеть. А кто тот тип на фотографии в гостиной?
— Люсьен Лакасс. Я познакомилась с ним в Монреале на ЭКСПО-67.
— Как, ты разве была в Канаде?
— Семь месяцев. Продавала сувениры в павильоне Тринидада и Тобаго. Администрации ЭКСПО требовались девушки со знанием французского и английского, а у меня ещё был испанский.
— Ну а при чём этот Люсьен?
— Он франкоканадец из Труа-Ривьер, учился в Монреальском университете. С апреля, когда открылась Всемирная выставка, стал подрабатывать на ней “велорикшей”, так мы называли ребят, которые катали посетителей на специальных пассажирских трехколесных велосипедах. По вечерам Люсьен приглашал меня на Ля-Ронд, это у них было что-то вроде Луна-парка, где допоздна работали всякие аттракционы, бары. Мы пили пиво, стреляли в тире, кружились на “чертовом колесе”, ездили в “Тоннель страха”…
— И?
— Что “и”? Разумеется, целовались — я влюбилась без памяти.
— Сколько тебе тогда было?
— Подобные вопросы задавать бестактно, мой ревнивый капитан, но я отвечу: шестнадцать. А Люсьен, к сожалению, моя первая любовь. Ты сам задел эту щекотливую и неприятную для нас обоих тему, поэтому не сиди с панихидным видом, налей ещё кофе, дай мне сигарету и слушай.
Клодин происходила из знатного рода виконтов д'Амбруаз, которые верой и правдой служили королевской короне. Её дальние предки первыми среди французских колонистов пересекли Атлантику и осели на Гаити, где уже в конце XVII века им принадлежали обширные плантации сахарного тростника, сизаля и табака, входившего в моду в Старом Свете. Сто с лишним лет спустя, когда на острове началось восстание черных рабов, прапрапрапрабабка вместе с прапра — и так далее — дедом Клодин, прихватив фамильные драгоценности и сундучок, набитый золотыми луидорами и наполеондорами, на императорском фрегате бежали в Новый Орлеан. Там состояние д'Амбруазов довольно скоро стало таять (огромный дом, шикарный выезд, слуги и бесконечные балы стоили денег), а новые хозяева города, мужланы-янки (почище всяких вольтерьянцев и санкюлотов) бесили утонченных высокомерных аристократов. Поэтому, как только в 1815 году англичане по Венскому договору вернули Мартинику французам, прапрапрапрародителк Клодин переехали туда, приобрели плантации кофе и какао (плюс ромовый заводик в Форт-де-Франсе) и зажили в мире и согласии, не заметив, как между тем обзавелись кучей наследников.
