- Обязательно будут, - сказал Косачевский. - И в новой России будут самые лучшие музеи мира.
- Вот видите, и вы так считаете.
Косачевский закурил и искоса посмотрел на Мансфельда. Потомок немецких рыцарей, тщедушный, почти прозрачный, сидел на краешке стула, подперев ладошкой острый подбородок и устремив взгляд куда-то поверх головы хозяина кабинета. Здесь, в комнате, находилось лишь его бренное тело, а мысли витали где-то далеко: может быть, в залах будущего музея ковров, а может быть, где-то еще. Лицо Мансфельда как-то стаяло, посерело, кончики тонких, четко очерченных губ опустились. Он устал. Как-никак, а допрос уже длился около четырех часов.
- Хотите еще чая?
- Нет, благодарю вас, господин Косачевский.
- Тогда прочтите все, что я записал с ваших слов, и распишитесь, вы очень помогли нам, господин Мансфельд.
* * *
Итак, Елпатов лгал. Лгал, когда говорил, что не знал об убийстве своего бывшего служащего. Лгал, когда утверждал, что Бонэ и Бурлак-Стрельцов ездили во Ржев, чтобы отыскать там рецепт волосковского кармина. Лгал, когда отрицал свою осведомленность о последующем посещении Бонэ Ржева. Лгал, когда говорил, что не имеет представления, почему Бонэ заинтересовался Кузнецовой-Горбуновой и этим прохиндеем Мирекуром.
Для чего?
Ложь, конечно, не доказательство и даже не тень доказательства причастности бывшего главы торгового дома к происшедшим событиям. Косачевский был достаточно опытен в розыскном деле, чтобы обманываться на этот счет. И тем не менее люди редко лгут из любви к искусству. Чаще всего у них есть для этого какие-то основания. Правда, лгут они по разным соображениям, порой не имеющим прямого отношения к тому, что стало поводом к их допросу. Но ложь - это ложь. Она не может не настораживать.
Почему все-таки Елпатов пытался утаить правду о норыгинском наследстве? Не хотел, чтобы оно могло достаться Советской власти? Возможно. Точно так же вполне возможно, что у него были и какие-то другие соображения.
Покуда обо всем этом можно было лишь догадываться. Ясно одно: после показаний Мансфельда, правдивость которых не вызывала никаких сомнений, и Елпатов и Бурлак-Стрельцов приобретали для следствия особый интерес. Их связь с Бонэ в поисках норыгинского наследства вполне могла стать основой новой версии убийства Александра Яковлевича Бонэ. А вот насколько эта версия окажется достоверной - дело будущего. Ближайшего будущего, как надеялся заместитель председателя Совета московской милиции. Во всяком случае, здесь стоило покопаться.
Вторично допрашивать Елпатова Косачевский пока не хотел. Такой допрос мог лишь помочь бывшему главе торгового дома сориентироваться в сложившейся обстановке, а это затруднило бы дальнейшее расследование. Ни к чему было сейчас вызывать в Уголовно-розыскную милицию и Бурлак-Стрельцова. Пусть эти двое считают, что про них совершенно забыли, и спокойно занимаются своими делами... под постоянным тайным наблюдением сотрудников уголовного розыска. Если не сегодня, то завтра Косачевский будет располагать о них сведениями, которые помогут разобраться и в них самих, и в мотивах их поведения.
А пока эти сведения будут постепенно накапливаться, центр розыскной работы следует, видимо, перенести во Ржев, где легко можно отыскать людей, с которыми Бонэ встречался и говорил.
Но к тому времени, когда были отработаны не только схема, но и детали дальнейшей работы по делу об убийстве, произошло событие, значительно ускорившее раскрытие преступления.
Допрашивая одного из уголовников, задержанного во время облавы на Хитровом рынке, Борин совершенно неожиданно для себя узнал обстоятельства, которые вскоре стали решающими в деле об убийстве Бонэ.
Вначале случайно полученные сведения представлялись малосущественными даже ему самому. Действительно, что может быть интересного в том, что у некоего бандита Велопольского по кличке Утюг, которого застрелили сотрудники розыска на Мясницкой во время ограбления склада мануфактуры, имеется брат, занимавшийся в молодости воровством, а затем остепенившийся? Ничего. Мало ли у кого из преступников есть остепенившиеся братья!
Но, как известно, в розыскной работе малосущественное порой превращается в весьма существенное, а то и в определяющее. Так произошло и на этот раз...
- Вы помните, Леонид Борисович, Велопольского? - спросил Борин, входя в кабинет Косачевского.
- Велопольский? Нет, не припоминаю.
- Ну тот, у которого нашли принадлежавшие Бонэ кольцо с бирюзой и карманные часы.
- Утюг?
- Ну да, из банды Сиволапого. У него, оказывается, есть брат - Иван Велопольский, и этот брат уже около двенадцати лет работает швейцаром у Бурлак-Стрельцова.
- Любопытно, весьма любопытно, - сказал после паузы Косачевский. Мансфельд тоже упоминал о швейцаре.
- И это еще не все. - Борин достал из кармана пиджака какой-то предмет, завернутый в папиросную бумагу. Это был серебряный портсигар.
- "А. Я. Бонэ", - прочел Косачевский на внутренней стороне крышки. Откуда он у вас?
- Этот портсигар третьего дня продал скупщику Севрюгину Иван Велопольский. Я только что закончил допрос Севрюгина. Вот его показания, Леонид Борисович.
Косачевский бегло просмотрел исписанный аккуратным почерком Борина лист бумаги. Да, Севрюгин ошибиться не мог: Ивана Велопольского он знал давно. Некогда Велопольский был женат на его дочери, которая умерла в 1912 году.
- Не исключено, конечно, что портсигар - подарок Утюга...
- Не исключено, - согласился Косачевский. - Но не слишком ли много совпадений?
- Да, совпадений многовато. Прикажете задержать и допросить Велопольского?
- Думаю, целесообразней сначала произвести тщательный обыск в особняке Бурлак-Стрельцова.
- Согласен, - кивнул Борин. - Когда? Завтра?
- Сейчас, Петр Петрович. Если вас не затруднит, вызовите автомобиль и пригласите старшего по дежурной группе. Я поеду с вами.
Во время обыска в вестибюле между досками паркета были обнаружены засохшие затеки крови.
- Вы убили Александра Яковлевича Бонэ? - спросил Косачевский у швейцара.
- Мы, - сказал тот. - Вместях с братухой порешили... Да только не по своей воле, господин хороший.
- По чьей же?
- Хозяин велел. А мы-то что? Мы люди маленькие. Приказано - сделано. Нам-то он не мешал. Теленком был покойный: с открытыми глазами на убой шел. Только и спросил: за что? Да только нам не до разговоров было...
В тот же день Иван Велопольский, Бурлак-Стрельцов и Елпатов были арестованы и препровождены в камеру предварительного заключения Московской уголовно-розыскной милиции.
* * *
- Таким образом, интуиция не обманула заместителя председателя Совета московской милиции, - сказал старый искусствовед Василий Петрович Белов, единственный оставшийся в живых участник тех далеких событий 1918 года, с кем меня пятьдесят лет спустя свела судьба и от которого я узнал обо всей этой истории. - Заметки Бонэ о Кузнецовой-Горбуновой и Мирекуре действительно стали ключом к тайне убийства Александра Яковлевича Бонэ.
После признания Ивана Велопольского, подтвержденного вещественными доказательствами и показаниями Севрюгина и Павла Дроздова, который опознал и самого Велопольского, и венскую лакированную коляску Бурлак-Стрельцова, в которой труп убитого привезли в Ананьевский переулок, запирательство Елпатова и Бурлак-Стрельцова теряло всякий смысл. В этом они окончательно убедились на очных ставках с Мансфельдом. И уже через два дня после их ареста Косачевский располагал исчерпывающими материалами обо всем происшедшем.
Теперь уже не вызывало никаких сомнений, что знаменитый сафьяновый портфель Варфоломея Акимовича Норыгина был не досужей выдумкой любителей легенд, не мифом, а реальностью. Судя по всему, его действительно обнаружил в стене норыгинского дома сводный брат ссыльного студента Аистова. И с тех пор бесценные документы мастера с завода Волосковых находились в семье Аистовых. Последним их владельцем был Георгий Аистов, внук ссыльного студента.
Как было с достоверностью установлено материалами следствия, в 1915 году преподавателя ржевского реального училища Георгия Аистова призвали в армию, а в начале 1917 года он попал в плен к немцам. Длительное время ничего не было известно о его судьбе. А в 1918 году Георгий Аистов вернулся из плена в родной Ржев, о чем Бонэ написала крестная Аистова, Марфа Иванцова. Сразу же после получения письма от Иванцовой Бонэ выехал во Ржев, где встретился с Аистовым. Допрошенный Бориным Аистов рассказал о своей встрече с Бонэ. "После беседы с Александром Яковлевичем, - сказал он, - я окончательно утвердился в мысли, что норыгинское наследство должно стать достоянием России. Никаких сомнений на этот счет у меня не было". Аистов заявил Бонэ, что, хотя он и не большевик, но всей душой сочувствует новой власти и ее начинаниям, поэтому охотно передаст Бонэ документы Норыгина. Дело осложнялось лишь тем, что эти бумаги находились тогда у его жены, которая уехала в Самару к родственникам. "Как только она вернется, - сказал Аистов Бонэ, - я тотчас же все привезу вам в Москву". Георгий Аистов выполнил свое обещание, и дней через десять после их беседы во Ржеве легендарный сафьяновый портфель уже был в руках Бонэ.
