Я с удовольствием делила бы парк с прохожими, детьми и бегунами. Он мог быть моим садом, за которым не нужно ухаживать, потому что он принадлежит государству. Свежий воздух, зелень, среди людей, но вдали от толпы, – парк подходил мне идеально.
– У прежнего жильца были японские ширмы, – гнул свое Малькольм, явно не услышав моих слов. – Большие, за такими обычно переодеваются. Он приставил по одной к каждому окну.
– Не буду закрывать окна, – заявила я, решив, что если в доме есть шторы, то сниму и их. К фасаду крепились два фонаря, направленные на широкую тропку, которая делила парк пополам. – Когда на улице темнеет, фонари включаются автоматически?
Малькольм кивнул, и я поняла, что даже во мраке увижу краски. Ночью из любого окна гостиной смогу наслаждаться великолепием деревьев, кустарников и цветов – темно-зеленым, красным, пурпурным. «Парк разбивали со знанием дела», – подумала я, глядя на блестящие ягоды черной калины, вечнозеленый зверобой и хебе, посаженные вокруг веера новозеландского льна.
– Когда можно въезжать?
– Какая вы быстрая! – засмеялся Малькольм. – Может, сначала внутрь заглянете?
– Я здесь живу! – покачала головой я и отступила на шаг, чтобы запечатлеть в памяти домик с обвитой диким виноградом крышей. Я могла бы любоваться им часами. В моем сознании его живописный вид ассоциировался с выздоровлением. Именно живопись, картина поселила во мне надежду, что при желании я смогу наладить свою жизнь. Разумеется, Блантир-Лодж был не картиной, а домом, нужным мне жильем. Тем не менее я считала его красивым и в то время верила, как бы высокопарно это ни звучало, что все красивое и близкое по духу способствует моему выздоровлению.
Вероятно, поэтому, даже когда Малькольм двинулся дальше, я осталась стоять перед домом. Делая шаг навстречу выздоровлению, я каждый раз испытывала странное, абсолютно неправильное чувство, что спешить некуда.
После разговора в лондонском отеле выздоровление остановилось. Картины, которые я так долго собирала, больше не помогли, как и проволочные зверушки, и резная деревянная скульптура, и керамика, и абстрактные металлические фигурки, заполнившие новый дом. Пока не разберусь, что не так с Эйденом, и не залечу его раны, мне ничто не поможет.
Дверь неожиданно распахивается. Эйден! На нем туфли, которые он ждал целых два года, – ту историю я услышала сразу после знакомства – и черный, единственный в его гардеробе пиджак. В пиджаке, больше напоминающем куртку, Эйден похож на мусорщика, точнее, на мусорщика тех времен, когда работники коммунальных служб еще не носили оранжевую люминесцентную форму.
Эйден сразу замечает, что я держу в руках. Он подходит ко мне и забирает пульт.
– Хватит! – качает головой Эйден. Неужели речь о будущем? Он больше не позволит мне просматривать кассеты? Эйден нажимает на кнопку, и монитор отключается.
Те, кто заходит в дом, замечают над дверью монитор, только если оборачиваются, ну и когда уходят, конечно. Впрочем, кроме меня сюда заходят лишь Эйден и Малькольм. Ландшафтный дизайнер Калвер-Вэлли каждый дюйм этого дома по памяти нарисует, а мои родители Блантир-Лодж ни разу не видели.
– Он снова наведывался, – сообщаю я Эйдену. – И вчера, и сегодня утром. Шел по дорожке и опять разглядывал дом.
– Ясное дело, наведывался. Он же собаку выгуливает. Пожалуйста, не начинай снова! – На лице Эйдена боль и огорчение: он хочет поговорить не об этом.
– Где ты был? – спрашиваю я.
– В Манчестере. – Эйден снимает пиджак. – Джинетт понадобилось несколько новых рам. Пришлось делать их на месте.
Он снял пиджак! Он остается!
– Слушай, тут прямо Северный полюс! Бойлер опять сломался?
Я пристально смотрю на Эйдена. Как бы мне хотелось ему верить! Джинетт Голенья, директор Манчестерской художественной галереи, и раньше вызывала к себе то одного Эйдена, то нас обоих. От Спиллинга до Манчестера три часа езды, но Джинетт охотно платит за бензин и за отель. Эйден – один из немногих багетчиков, которые никогда ни на чем не экономят. В своей профессии он лучший – об этом я тоже услышала сразу после знакомства.
– Не веришь мне, спроси у Джинетт, – предлагает Эйден.
– Почему не позвонил? Я же вся извелась!
– Прости! – Он обнимает меня за плечи. – До отъезда в Манчестер я был в полиции.
Новость для меня как гром среди ясного неба.
– Что?
– Ты прекрасно слышала!
Я отстраняюсь, заглядываю Эйдену в глаза и вижу: что-то изменилось. Такое ощущение, будто... Даже не знаю, как выразиться. Такое ощущение, будто он успокоился. Невидимая война, бушевавшая в его душе с памятной поездки в Лондон, закончилась. Я сжимаю волю в кулак и жду, что он скажет. Сама я ничего менять не хочу.
Тогда зачем я караулила Чарли Зэйлер у входа в управление?
– Они бы все равно до меня добрались, иначе просто не бывает. Вот я и решил: чем томиться ожиданием, лучше отправлюсь к ним сам.
– Я тоже, – вырывается у меня. Эйден не рассердится: я поступила так же, как он.
– Ты была в полиции?
О том, что я ждала именно Шарлотту Зэйлер, лучше не говорить: получится слишком похоже на преступный сговор.
Эйден улыбается. Судя по блеску в глазах, его переполняют эмоции.
– Поверила! – вздыхает он. – Ты наконец-то поверила, что я ее убил!
– Нет!
– Да, Рут. Иначе бы ты не пошла в полицию.
– Я не верила и не верю! Как же так, Эйден? Как я могу верить, что ты убил Мэри, если собственными глазами видела ее живой и невредимой?!
Эйден молчит.
– Что сказали в полиции?
– То же самое, что ты. Вчера ко мне приходил детектив Саймон Уотерхаус.
– Вчера? Детектив сюда приходил? – недоумеваю я. Вчера я за двоих надрывалась в мастерской и проверяла все потенциальные тайники в поисках картины Мэри. – Ты же вчера был в Манчестере!
– Не надо подлавливать меня, Рут! – после долгой паузы цедит Эйден. Даже не пытается увязать только что сказанное с ложью про Манчестер.
Наверное, нужно закрыть тему, но я не могу.
– Где картина? Что ты с ней сделал? Где ты сегодня ночевал? У Мэри?
Лицо Эйдена превращается в маску.
– Думаешь, я смог бы туда пойти, даже если бы захотел? Будь моя воля, я бы на щепки этот дом разнес!
Я тоже не могу там находиться! Прошлой ночью, когда Эйден не пришел, когда я заглянула в мастерскую и никого не обнаружила, когда ожидание стало невыносимым, я решила, что должна снова побывать на Мегсон-Кресент. В половине третьего утра я села в машину, пяткой нажала на педаль сцепления и сказала себе: «Нужно съездить к Мэри». Я ведь уже к ней ездила, а если справилась с чем-то однажды, справлюсь еще раз. Но я не смогла. Когда свернула на Сибер-стрит, увидела детскую площадку Уинстэнли-Истейт, все эти десятилетние слои краски, облезающие с горок, качелей и каруселей, здоровая нога нажала на тормоз. Пришлось развернуться и ехать домой. Каким бы ничтожным ни был шанс застать Эйдена у Мэри, искушать судьбу я не желала. Я бы просто этого не вынесла!
– Зачем мне возвращаться в дом, где совершил убийство? Зачем? – с перекошенным от боли лицом вопрошает Эйден.
– Но... разве тот детектив не объяснил, что Мэри жива? Разве он не ездил на Мегсон-Кресент и не разговаривал с ней? – Я стремительно теряю контроль над ситуацией. В последнее время такое чувство возникает постоянно, от других я уже отвыкла.
– Да, он ездил и разговаривал. – Эйден меряет гостиную шагами. – Та женщина, кем бы она ни была, твердит, что никогда обо мне не слышала.
– Что значит «кем бы она ни была»? – Холодные волны страха накрывают меня с головой. – Неужели он не проверил...
– Та женщина предъявила водительские права и паспорт. Ее зовут Мэри Трелиз, а внешность до мелочей соответствует словесному портрету, который я составил.
– Эйден, я...
– Вот, имею результат! – неестественно громко восклицает Эйден. – В полиции мне не верят и делу хода не дадут. – Он зло усмехается, издеваясь, судя по всему, над собой. – Никто не ворвется сюда среди ночи и не утащит меня в кутузку. Это нужно отметить!
– Эйден...
– Ура мне, троекратное ура! – Брызги слюны попадают мне на лицо. – Почему шампанское не открываешь? Не каждый день твоему любимому сходит с рук убийство!
* * *
С Эйденом мы познакомились не случайно. Я составила подробнейший план, хотя, чтобы претворить его в жизнь, понадобилось все мое самообладание. Двадцать второго августа прошлого года я встала, надела джинсы с футболкой, сунула ноги в шлепанцы – наряд не менялся с начала лета – и села в машину, не дав себе шанса передумать.
Адрес Эйдена, записанный на обороте квитанции, лежал в кармане джинсов. Где находится «Багетная мастерская Сида», я знала наизусть, но с бумажкой было сложнее отказаться от плана. В книгах это называется дополнительной мотивацией. Я и до этого ее несколько раз использовала – вроде помогало.
Я оставила машину в конце Димейн-авеню, откуда к реке убегает грунтовая дорога, и пошла пешком. Чтобы снять напряжение, я отсчитывала шаги и на сороковом увидела здание из серого кирпича с плоской крышей и широкой деревянной дверью, нижняя часть которой покоробилась, потрескалась и вздулась, как шелковая юбка. Дверь оказалась приоткрыта. С внутренней стороны виднелись две большие петли и два засова размером еще больше. И те и другие покрылись ржавчиной, напоминающей экзотический красно-коричневый мох. Будь дверь закрыта, я вряд ли набралась бы смелости постучать.
