— Я бы сказала, да я ничего не знаю, правда! — закричала Люсьен так громко, что я поневоле закрыла ей рот ладонью. А вдруг тетя Катя не совсем глухонемая, а только прикидывается? Если доподлинно не уверен в чем-то, всегда стоит оставлять простор для сомнений — к этому я постепенно приучила себя.
— Без истерик. Выкладывай все, что тебе известно — про Володьку, его брата и Штыря, — сказала я строго.
— У них нормальные вроде бы были отношения, — горячо зашептала Люсьен. — Мы часто гуляли вместе — Вован со своей Тамарой-коротышкой, всякие другие мужики. Для меня все их рожи на одно лицо. Но Вован, он хороший, добрый был. Я его правда любила, как человека… Если бы я знала… Если б…
— Дальше, — приказала я строго.
— А три дня назад, когда к Вовану приехал его брат с Украины, что ли, Штырь вовсе переполошился, как чумной стал. Они вроде бы встречались… Или не встречались? Мне он не говорил, только ругал этого Владислава или Станислава, звоня кому-то по телефону, говорил, что не дается. Я так поняла, что хотел от него чего-то, но не получил…
— А как ты думаешь, что можно получить от брата Кривина?
— Не знаю. Слышала только, что его или Владиславом, или Станиславом зовут, и он какой-то большой начальник. Штырь сказал — сосновая шишка. Там же сосны у них. Говорит, железный орех — ни хрена не раскусишь…
— Погоди, но Володьку-то зачем убивать понадобилось? К чему весь этот новогодний шабаш? Чересчур похоже на показательную акцию устрашения. Типа: вот что и с тобой будет. Или что-то другое?
— С нами со всеми так будет, — обреченно вздохнула Люсьен. — Я точно знаю, что мне больше не жить.
— Погоди панихиду заказывать. Лучше вот что скажи: а Володька мог стрелять в Виталия, твоего бывшего супруга? Если учесть конкуренцию фирмы «Гном» с фирмой «Сказка»?
— А ты откуда знаешь? — в очередной раз поразилась Люсьен.
— Ты что, уже забыла? Забыла, откуда я? Если думаешь, что у нас здесь с тобой девичник на печке, ты глубоко ошибаешься, Люсьен.
Люсьен только молча пожала плечами, показывая, что ей нечего добавить. И все же мне было непонятно, что так разозлило Штыря? Настолько, что он отважился порешить Володьку? Вот в чем пока загадка. И ее нужно разгадать.
— Ты вот что скажи, — спросила я Люсьен. — Штырь разные сферы бизнеса курирует или у него есть определенные сферы влияния? И кто вообще за ним стоит?
— Не знаю, — грустно ответила Люсьен. — Знаю только, что все менты в округе за сто километров подкупленные. Ты думаешь, хоть кого-то взяли сегодня? Или что-нибудь нашли? Ничего подобного.
— Погоди. Но мы же слышали милицейские сирены…
— Тоже мне, удивила. Штырь так продумал, что, кто бы милицию ни вызвал — хоть по ноль-два звони, хоть как угодно, — все равно одна и та же команда приезжает, я их рожи жирные наизусть знаю. У нас случай был, когда девку один козел до смерти изнасиловал летом в бассейне за домом — и что? Как будто ничего и не случилось.
Так-так, последнее признание Люсьен сильно меняло дело. Я дернулась, как будто очнулась от оцепенения. Что же мы в таком случае разлеживаемся здесь? Если милиция вряд ли будет прочесывать окрестные деревеньки, то бандиты почти наверняка не поленятся это сделать, тем более что прекрасно знают, кого им надо найти. Из Пупырловки нужно срочно как-то выбираться. А как? В отделении милиции все схвачено. Автобусная остановка наверняка просматривается, и все пассажиры будут проверяться сквозь оптический прицел. Неужто мы обречены?
Я вскочила с печки и попыталась разглядеть что-нибудь в полузамерзшее окно. Черт, неужто мы попали в удобную, теплую ловушку?
«Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет…» Сколько же мы здесь пробыли? Час? Два? Три? На улице — кромешная темнота. Впрочем, в декабре в четыре часа уже становится темно.
«Пиф-паф, ой-ей-ей!..»
— Чего? Что случилось? — переполошилась Люсьен и тоже спрыгнула вниз.
— Пока ничего. Но вот-вот может случиться. — Накинув первый попавшийся из висевших на гвозде тулупов и натянув на ноги стоявшие в углу валенки, я вышла на порог избушки, стоящей на самом краю деревни.
Тишина. Лишь снег валит большущими красивыми хлопьями, становясь все гуще и гуще. Но тишина обманная, тревожная. В такой ночи хорошо слышны громкие выстрелы: пиф-паф и ой-ей-ей… Сразу от дома тети Кати к речке спускался обрыв. На другом берегу мерцали огоньки какого-то большого селения.
— Что там? — спросила из-за спины Люсьен.
— Это какая река? — в свою очередь, задала я свой вопрос. — А там город? Или село большое?
— Где? На том берегу? Здесь Пуповка протекает, приток нашей необъятной. А там райцентр. Гореево. Мы как-то на катере плавали.
— Ты как думаешь, у тети Кати можно найти две пары лыж?
— Лыжи? Навряд ли. Вообще-то она в школе работает. Но на лыжах я все равно не умею, — испугалась Люсьен, дрожа на ветру в своих шелковых штанишках.
— Совсем, что ли?
— Стояла как-то в школе. Но как только урок физкультуры, тем более лыжи, — всегда сбегала…
— И напрасно. Теперь пожалеешь об этом.
Тетя Катя громко хлопотала на кухне. Судя по грохоту кастрюль и сковородок, она была самой настоящей глухой. Увидев меня, тетка кивнула на разлитый по чашкам чай и звонко помешала ложечкой, показывая, что сахар там уже есть.
Я отрицательно покачала головой и в письменном виде быстро изложила свою просьбу-ультиматум: две пары лыж, теплые штаны, любая зимняя обувь и одежда. И главное — очень быстро, как можно быстрее. Вместе с запиской я протянула тете Кате несколько крупных купюр — гонорар Виталика пошел в дело.
При виде сторублевок бедная женщина только сердито замахала руками. Я уж подумала было, что она вообще откажется иметь с нами дело, но на помощь подоспела Люсьен, сунула в руки тети Кати какую-то бумажку, исписанную детским почерком, погладила ее по плечу. После этого тетя Катя лишь коротко кивнула, вывалила из шифоньера какую-то груду старой одежонки, предлагая выбрать все, что нам надо, а сама вышла за дверь. Слышно было, как на деревенской улице звонко залаяли собаки. Уж не по нашу ли душу подбирается кто-то? Нужно торопиться.
— Выбирай самое теплое. Форсить потом будешь. Если живы останемся, — подстегнула я Люсьен, видя, с какой ужасной гримасой рассматривает она древние свитера и наполовину разползшиеся ватные штаны из гардероба тети Кати. Я первым делом натянула на себя толстые мужские кальсоны с начесом, на которые нормально легло чье-то фиолетовое трико с пузырящимися коленками. Наверное, у тети Кати когда-то был муж или просто захаживал в дом мужчина, оставивший такие щедрые, бесценные сейчас для меня подарки. В болоньевой синей куртке, из-под которой выглядывала длинная кофта, в шерстяном клетчатом платке Люсьен выглядела как огородное пугало. Ну кто бы узнал в ней недавнюю томно-изысканную восточную пери? Я тоже была хороша. В облупленном трюмо тети Кати отразилась длинная, странная фигура в мохнатом тулупе, шапке-ушанке, подшивных катанках.
Вот тебе и мишки в лесу. Съела? Конфетки-то с особой начинкой оказались, с привкусом крови и свинца.
Вошла тетя Катя и молча положила перед нами две пары лыж с полужесткими креплениями — на таких уродских дровах обычно школьников заставляют бегать кроссы, изверги. С сомнением осмотрев спортивный инвентарь, я положила в карман тулупа веревку — на всякий случай.
Не теряя больше ни минуты, мы, то есть два чучела, которые еще недавно были Таней Ивановой и Люсьен, вышли на заснеженный двор.
— Ты предупредила, чтобы она ни слова? — вопросительно кивнула я на застывшую в дверях фигурку тети Кати.
— Могила, — заверила Люсьен. — Я ее выручила однажды, когда муж помирал, — она теперь для меня все сделает…
Я уж не стала говорить Люсьен, что все-таки положила тете Кате деньги под крышку сахарницы, на дне которой еще виднелся белый песочек. Завтра или послезавтра будет сахаром наполнять — и отыщет. Говорят же, что молчание — золото, а золото дорого стоит.
Наш путь на лыжах по заснеженной реке, арктический переход по маршруту Пупырловка — Гореево занял часа четыре непрерывных, молчаливых мучений. Самым трудным для Люсьен оказалось спускаться на лыжах с горки от дома тети Кати к лежащей под слоем льда Пуповке. Пришлось выковыривать ее из снега, искать разбросанные по пригорку палки, покрепче привязывать к ее ногам лыжи. Дальше дело пошло лучше — как заправские лыжники-тихоходы мы двинулись пересекать реку: я впереди прокладывала лыжню, Люсьен тяжелым паровозом дышала сзади. Всю дорогу мы молчали. Во-первых, неудобно разговаривать, когда все лицо облеплено снегом, во-вторых — достаточно опасно. На реке слишком далеко разносится даже нечаянный чих, не то что разговоры, правда, снегопад служил нам сейчас отличной звукоизоляцией и заодно сообщником-конспиратором.
