— Привет, — сказал он. — Закурить не найдется?
Он прекрасно знал, что я не курю. Я покачал головой.
— Что, все еще не куришь? — хмыкнул он. — Ну ты даешь, Володька! Никой черт тебя не берет! Зануда — он зануда и есть. Ничего, погоди, скоро закуришь!
Это прозвучало как угроза. Я не стал выяснять, что он имеет в виду. Мне вообще неохота было с ним связываться. Поэтому я сказал как можно более миролюбиво:
— Закурю — так закурю. Когда закурю — тогда и угощу. Пока, Тимоша, я побежал…
— К Олечке торопишься? — он расплылся в улыбке. — Давай-давай! Дело хорошее… Слушай, — и тут он по своей дурацкой привычке зашипел мне в самое ухо, хотя подслушивать в лесу было некому, — а чего это твоя мамашка с адвокатом советуется?
— С адвокатом? — от неожиданности я остановился как вкопанный. — А ты откуда знаешь?
— А вот знаю! — он прямо-таки захлебывался от восторга. — И еще кое-что знаю. Говорят, твой папаня завещаньице оставил. Вот она и советуется…
— Ну допустим, — сказал я, стараясь сделать вид, что меня это нисколько не занимает. — Допустим, оставил. Допустим, советуется. Ну и что с того, я не понимаю?!
— Не понимаешь? — веселился он. — Что ж ты так! А говорят, он денежки кому-то не тому оставил…
Мне бы заткнуться и уйти, а меня словно кто-то за язык тянул:
— Что значит — не тому?
— А то ты не знаешь?! Не знаешь? А ну-ка напрягись! Олечке оставил, кому же еще…
— Знаешь, Тимоша, — в сердцах проговорил я, — шел бы ты куда подальше. Оставил — так оставил. Что ты всюду лезешь? Тебе-то какое дело?
— Мне-то? А мне про семейку вашу интересно. Про Соньку-то понял хотя бы? Почему она тогда смылась?
Второй раз он заводил этот разговор. Но на сей раз я решил не слезать с него, пока не добьюсь ответа. Тут было два пути: либо схватить его за шиворот и хорошенько встряхнуть — он вообще-то был хлипкий, либо раззадорить, сделав вид, что мне наплевать. Я быстренько выбрал второй путь, исходя из того, что первый никуда от меня не денется.
— Не знаю я и знать не хочу… — сказал я. — Смылась — и смылась. Ее дела… Ты-то что так волнуешься?
— Сейчас и ты поволнуешься… — пробормотал он сквозь зубы. — Ты, Володька, дурак и ничего у себя под носом не замечаешь. Она сбежала, потому что твой папаша ее трахнул…
Тут он, надо сказать, своего добился. Я ухватился за ближайшее дерево, чтобы не упасть.
— Трахнул?! Соньку?! Отец — Соньку?! Да ты с ума сошел!
Это уже решительно ни в какие ворота не лезло! Мое сознание нипочем не желало переваривать эту информацию. Сонька — это ведь как сестра… Под боком с пеленок… И вообще!.. Сонька — это совсем не то!.. Однако пока мое бедное сознание бунтовало, отказываясь воспринимать дикую новость, в него исподволь вползала тошнотворная мысль — и не мысль даже, а так — ощущение, предчувствие — что все это чистая правда. Надо было вспомнить, не видел ли я чего подозрительного. Но теперь, что бы я ни вспомнил, все казалось мне подозрительным… А ведь я ничего не замечал! Как я мог ничего не замечать?!
— Она в него влюбилась, — продолжал Тимоша. — Знаешь, она какая? Она же чокнутая! Всегда была чокнутая, а тут совсем поехала. А он — папаша твой — он ведь всю жизнь… Все, что шевелится… Сам знаешь. Ну и потом, молоденькая, свеженькая… Он ее трахнул и потом еще ей голову морочил, а тут Ольга приехала. Ну и завертелось… А Сонька — она же не дура, она все просекла — насчет Ольги. И смылась. Сбежала от всех вас…
От этого текста меня прямо-таки физически затошнило и захотелось завыть. Я сглотнул слюну и снова спросил его неизвестно зачем, просто чтобы что-нибудь сказать:
— Ты-то что так волнуешься? Тебе-то какое дело?
Он вдруг как-то странно оскалился и уставился на меня совершенно дикими глазами. Бывают такие моменты, когда вдруг без слов все становится ясно. Какая-то искра проскочила между нами, и я понял… Точнее, я вспомнил… А еще точнее, вспомнил и осознал то, что вспомнил. Этот несчастный Тимоша всегда был неравнодушен к Соньке. Она на него, разумеется, плевать хотела. Что же касается Ольги, то тут одно из двух: либо она его заморочила, как всех прочих, либо он шатался к ней из-за своего шпионского любопытства.
Я молча махнул рукой и пошел прочь. Но не тут-то было. Тимоша приберег кое-что напоследок.
— Уже пошел? — крикнул он мне в спину. — Ну иди, иди! А ты знаешь, что она к Ольге таскалась?
Я снова застыл на месте и обернулся.
— Кто — она? Сонька?
— Ну!
У меня вдруг сделалось ужасно тяжело на душе. Передать не могу, как тяжело…
— Не может быть… — тупо пробормотал я.
— Ну вот — не может! Таскалась — я сам видел.
Мне больше не хотелось от него избавиться. Напротив, хотелось спросить: зачем? И что ты еще знаешь? Я больше не сомневался, что он что-нибудь да оставил про запас. Но Тимоша внезапно махнул рукой, повернулся и пошел куда-то — не то к себе на дачу, не то на станцию. А догонять его, допытываться, трясти за шиворот у меня уже не было сил. Я машинально сделал несколько шагов вперед и сел на пень. Мне нужно было время — даже не для того чтобы обдумать, а чтобы усвоить все эти новости. Усвоить — да, именно так… Точнее, пожалуй, не скажешь. Усвоить, то есть сделать своими — то есть смириться с мыслью, что все это теперь станет частью моей биографии. А обдумать я в тот момент ничего толком не мог, хотя честно пытался. Я не задавался вопросом, врет Тимоша или не врет. В принципе вариант вранья был возможен: он мог сочинить всю эту историю про отца и Соньку хотя бы для того, чтобы доставить пару неприятных минут мне и пару приятных — себе… Только что-то непохоже, чтобы он так уж радовался… Что угодно было в его лице — злоба, тоска, ехидство — но никак не радость… Да и не в нем было дело. Мое шестое чувство куда более надежный свидетель, чем Тимошина рожа.
О моральном облике отца я не думал… старался не думать. О мертвых, как известно, aut bene, aut nihil. Тут был типичный nihil. Я пытался разрешить сам с собой другие вопросы, которые мучили меня ужасно. Например такой: знали ли что-нибудь Марфуша и мать? Если вспомнить их странную реакцию на мои расспросы о Соньке, то выходило, что да, знали. Но в таком случае совершенно непонятно, как это Марфуша могла продолжать жить у нас как ни в чем не бывало. Почему она не уехала вместе с Сонькой? Не хотела травмировать мать? Сонька хотела побыть одна и потому не приветствовала ее приезда? А мать? Как же могла мать?.. А что, собственно, она могла?.. Остановить его, помешать? Но как? Что она могла ему сказать? И стал бы он ее слушать? Про Ольгу она, как мы знаем, однажды высказалась — насчет травмы и все такое… Но там все было уж слишком очевидно и в этом смысле — проще. Кроме того, нельзя исключить, что она все-таки ничего не знала… И вот еще вопрос. Если они знали, то говорили ли об этом между собой? Нет, не думаю… Похоже, они все-таки толком ничего не знали. При Сонькиной скрытности… Наверное, мелькали какие-то догадки, подозрения — настолько смутные, что их неловко было облекать в слова. Не знаю, не знаю… И потом это второе сообщение — о том, что Сонька ходила к Ольге… Мне самому казалось странным, что этот факт поразил меня едва ли не так же, как новость про отца и Соньку. Я сам не мог понять, что со мной творится. Конечно, это действительно было странно. Что она там забыла? Зачем было зуда ходить? Выяснять отношения? Просить, чтобы та уступила? Ни за что не поверю! Это совсем, совсем не похоже на Соньку. Хотя, с другой стороны — что я о ней знаю? Если она, как говорит Тимоша, «совсем поехала»? Мало ли что с ней могло произойти за последнее время! Я-то вообще был слеп, как крот. Ну хорошо, странно, непохоже на Соньку — допустим. Но почему этот факт так меня угнетает? Почему мне от этого так нехорошо? Минуты три я ломал голову над этим вопросом, а потом плюнул. Все равно ничего нельзя было понять, не зная, зачем ее туда понесло. На этот вопрос могла ответить только Ольга. Надо было собраться с духом и спросить.
Третье Тимошино сообщение — про адвоката и завещание — не произвело на меня особого впечатления. На отцовские деньги мне было глубоко наплевать, я никогда не считал их своими и никогда на них не рассчитывал — и вовсе не потому, что я такой бессребреник. Я совсем не прочь заиметь много денег и надеюсь со временем их заработать. Заработать — подчеркиваю, — чтобы это были мои деньги, а не унаследовать от отца, которого я… Впрочем, бог с ним. Я ведь решил не говорить на эту тему. Nihil.
