— Вот и прекрасно. И вечер был тоже прекрасный. Завтра вечером региональная программа телевидения, а может, и центральная, покажет нас с тобой, и тогда все здесь поймут, какие чувства нас связывают, и никто больше не станет злословить по нашему адресу, нас перестанут игнорировать или лишать меня работы. Очень важно, чтобы все эти сплетни прекратились, понимаешь? — Она тоже была слегка под хмельком. — А в газетах появятся наши фото — так сказали мне репортеры. Здорово, правда?
— Даже очень.
— Все испарились, когда мы с тобой танцевали. Ах, Роберт, было так чудесно танцевать с тобой, когда мы одни!
— Да, мне тоже было очень приятно, — сказал я и подумал, как мне повезло, что обе ноги покамест были при мне.
— Роберт?
— Да?
— Мне нужно у тебя кое-что спросить. Только ничего не приукрашивай! И отвечай честно… Ты меня любишь хоть немножко?
— Нет, ни чуточки, — ответил я.
— Вот и хорошо, — сказала Анжела. — Все правильно. По крайней мере, ответил честно.
— Рад быть вам полезен.
— И тем не менее полагаешь, что готов лечь со мной в постель?
— Думается, это можно будет устроить, — сказал я.
Потом я лежал рядом со спящей Анжелой совершенно протрезвевший, нервы мои были напряжены, а глаза широко открыты. Я слышал, как стучат по рельсам поезда между городом и морем.
— Ты подлец… Ты гад… Ты подлец… Ты гад… — говорили они мне.
Видите ли, когда я встретил на Круазет того молодого художника, мне казалось все, что я делаю, вполне последовательным и логичным. Но тогда был день, было светло. А теперь была ночь и было темно. А ночью, в темноте, все выглядит иначе. О, Боже, да, совсем иначе.
Я подлец. Я гад.
Я подлец. Я гад.
Я подлец. Я гад.
— Bonjour, Marcel, — сказал говорящий попутай в клетке на краю дорожки, ведущей от причала для шлюпок с яхт к ресторану «Эден Рок». Нога моя болела довольно сильно, и было жарко, безумно жарко вскоре после полудня в тот четверг шестого июля 1972 года.
Мы с Анжелой стояли перед клеткой с попугаем. Внизу, в бухте, покачивалось на якорях множество яхт. Клод и Паскаль в эту минуту как раз спускались в шлюпку, доставившую нас на берег и вернувшуюся к яхте за ними. Их пес Нафтали еще носился по палубе в крайнем возбуждении. Ни ветерка. Я взглянул в ту сторону, где над водой пестрели всеми красками гавань и домики Хуан-ле-Пена, а за ними вдали, в заливе, смутно различил сквозь жаркое марево Старую и Новую Гавань, Порт-Канто, и пальмы, обрамляющие бульвар Круазет, и белые отели за ним, но все это лишь расплывчато, — весь город с его зданиями в центре, а также и виллами и так называемыми «резиденциями», утопающими в огромных парках, на склоне, венчаемом Верхними Каннами. Справа, к востоку от Канн, раскинулся квартал Ла Калифорни — та часть города, где жила Анжела. И я подумал, что смотрю сейчас на свой дом, на свою родину. Потому что только Анжела и ее дом — вот и все, что было у меня своего в этом мире. Да, еще и пятнадцать миллионов немецких марок в швейцарских франках. И еще больше денег должны вот-вот привезти.
— Уже три минуты третьего, — заметила Анжела. — Он опаздывает, этот человек.
— Да, — сказал я. — Но он придет. Он наверняка придет. Обязательно должен придти. Сам Бранденбург сообщил о его приезде. Сам Бранденбург передал мне шифровкой новые указания и дал этому человеку деньги, чтобы я мог расплатиться с информантами.
— А почему ты должен встречаться с ним именно здесь? — спросила Анжела, начиная тревожиться.
— Я уже говорил тебе, Анжела. После всего, что случилось, мы не хотим больше рисковать. Здесь, среди бела дня, а присутствии множества людей — там, на террасе, преступление исключено. Бранденбург хочет действовать наверняка. Я тоже.
— Этот человек должен доставить тебе много денег?
— Да, — ответил я. — Очень много. Люди, владеющие какой-то информацией, требуют за нее большие деньги.
Так я опять солгал ей. У меня не было выбора. Правду об этой встрече у клетки попугая Анжела не должна была узнать никогда. Я готов был сказать ей вскоре, вероятно, уже через несколько дней, что меня отстранили от участия в расследовании, поскольку страховая компания поняла, что страховку Бриллиантовой Хильде все равно придется выплатить. Несколько позже, как мне представлялось, я смогу уже сообщить ей и о том, что вышел на пенсию с очень высокой компенсацией и что смогу теперь всегда жить в Каннах. И только потом станет актуальным вопрос об ампутации. У меня пока не было точного представления о том, как именно я буду сообщать все это Анжеле. До сих пор как-то все обходилось, думал я. Вот и дальше обойдется. Я был уже не тем человеком, что два месяца назад. Мне было безразлично, что теперь я походил на тех, других. Мне все было безразлично. Лишь один-единственный человек был дорог мне в этом дерьмовом мире — Анжела.
— А вот и супруги Трабо подъехали, — сказала Анжела. Шлюпка с «Шалимар», описав большую дугу, и впрямь подошла к причалу. Я подумал, что опоздание посланца с деньгами пришлось мне весьма кстати, так как заранее попросил Клода Трабо несколько раз и как можно незаметнее щелкнуть меня с ним. У Клода был превосходный фотоаппарат, а мне хотелось иметь фотографии человека, которого я ждал, и нас с ним вместе в момент передачи денег. Все к лучшему, подумал я. И сказал Анжеле:
— Я боготворю тебя. Если бы мне было суждено умереть в эту минуту, я был бы счастливейшим…
Фразу я не договорил. Что-то со страшной силой ударило меня сзади под левую лопатку. Я упал лицом в красноватую землю. И успел подумать: «Выстрел. В меня попала пуля».
Но звука выстрела я не слышал.
Помню, что услышал крик Анжелы, но не смог разобрать, что она кричала. Странно, но я не ощутил никакой боли, ни малейшей. Потом услышал кроме голоса Анжелы много других голосов, громких, возмущенных. Потом вдруг все погрузилось во мрак, и мне показалось, что я падаю, все быстрее и быстрее, и лечу в водоворот, у которого нет дна. Прежде чем окончательно потерять сознание, я успел подумать: «Вот, значит, как приходит смерть».
То было лишь ее начало.
Я еще несколько раз приходил в себя, правда, не совсем. В вертолете я увидел карие глаза Анжелы, про которые я как-то сказал, что никогда не мог бы их забыть. Мотор вертолета так гремел, что Анжеле пришлось вплотную приблизить рот к моему уху, лишь тогда я расслышал, что она кричала, заливаясь слезами:
— Прошу тебя, прошу, умоляю, Роберт, не умирай! Стоит тебе захотеть, и ты не умрешь! Поэтому не сдавайся. Не сдавайся! Прошу тебя, прошу, ну, пожалуйста. Ты не имеешь права умереть. Просто не можешь себе этого позволить. Я — твоя жена, и я так люблю тебя, Роберт! Не сдавайся, вспомни о наших планах, о нашей новой жизни, ведь она только началась. Ты помнишь обо всем этом, правда? Ну, пожалуйста!
С величайшим трудом я смог только чуть-чуть наклонить голову. После чего, вконец обессилев, вынужден был закрыть глаза. И тут в голове замелькали, как в калейдоскопе, разные лица, краски и голоса. Все это — лица, голоса и краски — слилось и обрушилось на меня, — все, что я слышал, видел и пережил за последние недели. Моя жена Карин. Мой шеф Густав Бранденбург. Фейерверк в казино «Палм-Бич» в День независимости. Мы с Анжелой танцуем на сцене. Мы с Анжелой занимаемся любовью. Ее терраса с морем цветов. Джон Килвуд, висящий в петле в собственной ванной комнате. Джесси, проститутка с Канадской улицы. Старушка в дюссельдорфской аптеке. Богатые становятся все богаче, а бедные все беднее. Отчего же? Несчастье — не дождь, оно не приходит само, а делается руками тех, кому это выгодно. Пьяный Джон Килвуд в игральном зале. Убийцы… Убийцы… Мы все убийцы! Малкольм Торвелл, играющий в гольф. Хильда Хельман в своей кровати с завитушками в стиле рококо. Николай, хозяин ресторанчика «Золотой век». Филиал парижской ювелирной фирмы «Ван Клиф и Арпельс». Жан Кемар и его жена. Обручальное кольцо! Тысячи огней в городе, на море и вдоль шоссе у подножия гор Эстерель — вид с анжелиной террасы поздно ночью. Облава в Ла Бокка. Автоматная очередь. Брат Илья и его мотоцикл с корзинкой овощей на багажнике. «Наша» церковка. Большая черная Богоматерь на иконе. Свечи перед ней. Машина «шевроле», вытягиваемая кранами со дна Старой Гавани. За рулем Алан Денон, убитый. На кровати медсестра Анна Галина, убита ударом кинжала в грудь. Три телевизора. Трижды передают новости. Светлое пятно на загорелой руке Анжелы. Мой адвокат Фонтана в Дюссельдорфе. Доктор Жубер из больницы Бруссаи…
Все это и многое другое я слышал и видел в постоянно меняющемся цвете. Помню, что вертолет сел на крышу больницы и что меня положили на каталку. Потом лифт. Бесконечно длинный коридор. И вдруг, совершенно отчетливо, голос Анжелы, читающей то стихотворение: «Свободен от ярости жизненных сил, от страха и надежды иллюзорной…»
