Ознакомительная версия.
С презрением?
Он же маленький еще, в шестнадцать лет и потерять отца...
Беспомощный.
Пьяный.
Кто и когда поднес Милочке водки, Анжела не заметила. Возможно, он сам, подражая взрослым, в тщетной надежде залить горе спиртным, опрокинул стопку. Возможно, не одну. И даже не две. Милочка стоял, опираясь обеими руками на стол, широко расставив ноги, нагнувшись так, что вывалившийся галстук почти доставал до ботинок. Ужасающая картина эта привлекла внимание всех, люди стояли, не пытаясь помочь мальчику, только переглядывались, перешептывались, улыбались... что может быть неуместнее улыбок на поминках?
А Милочку вырвало. Прямо на скатерть, на накрахмаленную скатерть-салфетки-тарелки-вилки-ложки-соусницы-цветы...
Это было ужасно. Анжела закрыла глаза, она бы и уши заткнула, чтобы не слышать ни характерных звуков, издаваемых Милочкой, ни звона бьющейся посуды, ни глухого звука падения, ни сочувственного голоса рядом:
– Тяжелый ребенок. Не переживайте, случается.
Тем же вечером состоялся разговор, положивший начало переменам. Затеял его Сергей. Он был бледен, хмур и с трудом сдерживал ярость, которая, впрочем, проглядывала в резких движениях, во взгляде, в ледяном тоне.
– Случившееся сегодня – закономерно.
Руки скрещены на груди, круглые очки съехали на кончик носа, губы брезгливо поджаты – до чего он похож на Вацлава.
– Вы извините меня, пожалуйста, за то, что я собираюсь сказать. Вероятно, вы сочтете это проявлением неблагодарности, хотя видит бог, я куда более благодарен вам за все, чем эта мелкая сволочь.
Про кого это он? Про Милочку?
– Любовь слепа, вы не видите, во что он превратился, – Серж сел. Кресло с высокой спинкой, массивный стол, на черной лакированной поверхности которого отражаются огоньки люстры. Серебряный подсвечник. Серебряная чернильница. Серебряное перо, запаянное в кусок хрусталя. Вещей мало, но каждая из них прочно связана с Вацлавом.
Или уже с Сергеем.
И так же, как отец, Сергей оказался неоправданно жесток. Он говорил, что делает все ради блага, ее и Милочки, во избежание каких-то ужасных последствий бездействия, а Федина из последних сил сдерживала слезы, она понимала – Сергей просто желает отослать ее прочь, во вторую квартиру, запретить видеться с Милочкой...
Но как она будет жить? Как?
* * *
Скучно.
За окном снова дождь, и рама протекает. На широком, свежевыкрашенном подоконнике лужа, столько лет прошло, а кажется – та же, прежняя, позабытая в день Ванькиной смерти. И Федина смотрит на лужу, слушает, как с шелестом, с хлюпаньем, будто бы со вздохом даже, разбиваются о пол капли. Вытереть? Полотенце ведь рядышком, скручено махровым жгутом, но сухое – она так и не решилась нарушить водяную гладь.
Федина думала о жизни. И чудилось – мысли те же самые, прежние, оставленные в кладовой квартиры, поросшие пылью, но меж тем целехонькие. Про жизнь, которая по кругу, про то, что прожито, достигнуто, потеряно...
Звонок в дверь. Подниматься надо, идти, открывать. Кто на этот раз? Дашка или Серж? Милочка-то не заходит, не пускают его, сволочи, заперли, «оградили от влияния».
– Теть Желла, ну что вы в темноте сидите? Опять горюете? А я билеты в оперу взяла, пойдете со мной?
Шумная Дашка, нарядная Дашка, а иногда, особенно, когда боком повернется, то и не Дашка – Элька. То же узкое лицо с тонким длинноватым носом, те же губы сердечком, та же длинная шея на опущенных вниз плечиках, и шарфик тот же... нет, не тот, но похож – белый шелк небрежным узлом.
– Ой, ну как вы все запустили! Я тете Клаве скажу, чтоб зашла, убралась. Желла, ну нельзя же так с собой! Ну что вы, право слово, как затворница!
Рокочущий голосок, не по-женски басовитый, вода по камушкам... вода на подоконнике... трудно мысли удержать. Что нужно этой девчонке? Дрянная, она Милочку не любит, ни капельки, никогда не любила, завистливая дрянь.
И платье, где она взяла это желтое платье с красными пуговицами и воротником-апаш? Назло с антресолей вытащила, чтоб про Эльку напомнить. У Эльки было все, а у Фединой ничего. Но Федина умнее, Федина живучее, она сумела, она украла у Эльки и квартиру, и Милочку, но вот теперь – жизнь-то по кругу, как стрелочки по циферблату, – украли и у Фединой.
– Он учится, – тихо сказала Дашка, отводя взгляд. – В Москве. Сережка устроил. Хороший университет, ему там очень нравится. Друзья появились. Вот.
Врет все! Откуда университет, Милочка ведь маленький, Милочка еще школу не окончил...
– Вот сессию сдаст и приедет. Тетя Желлочка, а пойдемте к нам? На чай?
– Вон! – Федина швырнула в наглую девчонку тряпкой. Давно надо было проучить, чтобы не врала, чтобы не оговаривала Милочку. Завистница! – Убирайся! Ненавижу!
В последнем она была искренна.
Следующие два дня были для Леночки крайне неприятными: вся эта история с отравлением, которое на проверку вышло именно отравлением, то есть убийством Лели, привела, во-первых, к появлению ночных кошмаров, в которых Леночка то сама умирала, то убивала, а то и пыталась доказать кому-то, что убийца – не она. Ну а во-вторых, доказывать приходилось и наяву.
Два дня допросов, долгих, вежливых и нудных, бесконечные расспросы на работе, частые звонки от мамы, требовавшей немедленно вернуться домой, потому что ведь понятно же – самостоятельно существовать Леночка не может.
Она вяло отбрыкивалась и от переезда, и от адвоката, а заодно и от сочувственного взгляда Мирона Викентьевича. Он вообще приятным человеком оказался, Леночке импонировало его спокойствие, вежливость и аккуратность, а еще едва уловимое сходство со Степан Степанычем, который – вот удивительное дело – к ситуации отнесся с пониманием и даже сам предложил отгул взять, во успокоение нервов. Леночка взяла, вот только нервы никак не успокаивались.
– Значит, вы не видели, как он достал лекарство из кармана? – этот вопрос Мирон Викентьевич задал, верно, в сотый раз, и Леночка, глубоко вдохнув, ответила.
– Нет.
Впрочем, теперь она не очень была уверена – видела или не видела. И что именно видела, и что могло бы это означать, а что не могло. Чем больше ее спрашивали, тем сильнее она начинала сомневаться. Вот и сейчас, вроде бы Леночка точно, ну совершенно точно помнит, как Вельский сунул руку в карман, вытащил оттуда что-то желтенькое, вытер о штаны и бросил на ковер. А по словам Мирона Викентьевича выходит, что видеть этого Леночка не могла, потому что сидела далеко и по ее же словам смотрела не на Вельского.
Так кто прав?
– Постарайтесь вспомнить точно, это очень важно, – грустно сказал Мирон Викентьевич. Леночка кивнула. Она слышала про то, что важно и нужно, и что от ее показаний зависит очень многое, и что если она наврет – к примеру из личной неприязни к гражданину Вельскому – то ее будут преследовать по закону.
Ей не хотелось быть преследуемой, а хотелось поскорее вырваться из душного кабинета, где мало места и много пыли, стены выкрашены в зеленый, на окне висят кухонные белые шторы с рыжими и желтыми цветами, а мебель покрыта толстым слоем лака, но все равно не блестит. Только царапины заметнее становятся, на шрамы похожи.
– Вы недавно переехали? – Мирон Викентьевич задает очередной неновый вопрос, на который Леночка тоже отвечала, вчера и сегодня. Или ей снова лишь кажется, что отвечала? Может, следует разозлиться? Или адвокатом пригрозить – мама настаивала на присутствии адвоката при допросе – или просто заявить, что больше не позволит себе нервы трепать? Пусть отстанут!
Но Мирон Викентьевич ждет, очки его – квадратные, в тяжелой коричневой оправе – съехали на кончик носа, а рот приоткрылся, скривился в тщательно давимом зевке. Сегодня на нем тот же серый костюм с двубортным пиджаком и крупными, коричневыми, в цвет оправы пуговицами, синей рубашкой и серым, в узкую розовую полоску галстуком. Вчера рубашка была зеленой, а галстук – желтым.
– Почему вы выбрали именно этот дом? – не дождавшись ответа, Мирон Викентьевич задал следующий вопрос.
– Мама, – покорно ответила Леночка. – Мама сказала, что это – очень приличный дом, а в новостройках жить нельзя.
– Почему?
– Ну... там же непонятно, из чего теперь строят. И как строят. И вообще это сюрприз был.
– Вот как?
Вот так. Она рассказывала уже! И про мужа маминого, который хоть и редко с Леночкой общался, но решил, что мама ее слишком опекает. А может, просто Леночка ему мешала, тем, что мама опекала ее, а не его? Или вправду решил заботу проявить? Его сложно понять, маминого мужа, но именно он купил квартиру, именно он настоял, чтобы «дали девке свободы» и за это Леночка была очень, ну просто непередаваемо благодарна ему.
Ознакомительная версия.
