– Да черт с ним! – лихо возразил Джик. – Чрезмерное домашнее согласие весьма расслабляюще влияет на душу человека.
– Все зависит от того, – уточнила Сара, – что тебе нужно для дальнейшей жизни – любовь или одиночество.
Когда-то Джик однозначно предпочитал одиночество, но времена меняются. Меня интересовало, что он рисовал в последнее время, но, осмотревшись, я не нашел и следа его творчества.
– Я теперь на седьмом небе, – заявил он. – Запросто мог бы залезть на Эверест и постоять на руках на его вершине.
– Не нужно Эвереста, хватит камбуза, – вернула его на землю Сара, – если ты не забыл привезти раков!
Когда мы жили вместе, Джик всегда занимался стряпней, и, похоже, ситуация не изменилась. Именно он, а не жена быстро и умело пооткрывал жестянки с раками, сдобрил их сыром и горчицей и пристроил на рашпере. Именно он промыл листья свежего салата и разложил гренки, намазанные маслом.
Мы пировали, сидя за столом в каюте, а дождь хлестал по иллюминаторам и крыше, и ветер, становившийся все свежее, плескал морскую воду в борта. За кофе, поскольку Джик настаивал, я рассказал им, зачем я прилетел сюда.
Они молча выслушали меня. Потом Джик, чьи взгляды не изменились со студенческих времен, пробормотал что-то неразборчивое о «сволочах», а Сара была откровенно обеспокоена.
– Не волнуйся, – сказал я ей. – Теперь, узнав о том, что Джик женился, я не собираюсь просить его о помощи.
– Я помогу! Помогу! – зажегся Джик.
– Нет, – помотал я головой. Помолчав, Сара спросила:
– С чего ты планируешь начать, Тодд?
– Попробую установить происхождение обеих картин Маннинга.
– А потом?
– Хорошо бы найти их бывших владельцев.
– Мне кажется, что это необязательно, – протянула она.
– Мельбурн? – проговорил вдруг Джик. – Ты сказал, что одна картина куплена в Мельбурне? Конечно, мы поможем. Сразу же отправимся туда. Лучше и быть не может. Ты знаешь, что будет в следующий вторник?
– Конечно нет, – ответил я. – А что?
– Во вторник разыгрывается Мельбурнский кубок. – В его голосе чувствовалось торжество.
– Лучше бы ты не приезжал, – хмуро взглянула на меня Сара, сидевшая напротив.
Той ночью я спал в переоборудованном эллинге, который считался постоянным местом проживания Джика. Кроме уголка, отгороженного для коек, новой ванной и примитивной кухни, все остальное пространство эллинга использовалось как студия.
Посреди стоял старый массивный мольберт, а по обеим сторонам от него – столики с разложенными на них красками, кистями и банками с маслом, скипидаром и растворителем.
Ни одной начатой работы, все закрыто и прибрано. Как и когда-то в Англии, мат перед мольбертом пестрел пятнами краски. Джик имел привычку, меняя цвет, вытирать о мат недостаточно чисто промытые кисти. Тюбики с краской тоже были характерно примяты посредине, потому что от нетерпения он никогда не выдавливал краску по правилам, с конца тюбика. Палитра была ему не нужна, потому что он преимущественно накладывал краску прямо из тюбика и достигал своих эффектов, нанося слои один поверх другого. Под столом стояла коробка с тряпками, которыми можно было вытереть все, что использовалось для нанесения краски на полотно: не только кисти, но и пальцы, ладони, ногти – все что угодно. Я мысленно усмехнулся. Мастерскую Джика было так же легко опознать, как и его картины.
Вдоль стены на двухъярусном стеллаже стояли ряды картин, которые я вытаскивал по одной. Сильные и резкие цвета, так и бьющие в глаза. Все то же тревожное видение, чувство обреченности. Распад и страдание, унылые пейзажи, увядшие цветы, умирающие рыбы – и обо всем нужно догадываться, ничего явного, определенного.
Джик не любил продавать свои картины, а если и расставался с ними, то очень неохотно, что, на мой взгляд, было правильным, потому что от их присутствия в комнате нормальному человеку становилось не по себе. Безусловно, его полотнам нельзя было отказать в силе эмоционального воздействия. Каждый, кто видел его работы, запоминал их надолго, они пробуждали мысли и даже, может быть, меняли мировосприятие. И в этом смысле он был выдающимся художником, каким я не стану никогда. Но легко завоеванное признание общества он воспринял бы как личное творческое поражение.
Утром, когда я спустился в кеч, Сара была там одна.
– Джик пошел за молоком и газетами, – сказала она. – Сейчас я приготовлю завтрак.
– Я пришел попрощаться.
Она посмотрела мне прямо в глаза:
– Это уже не имеет значения.
– Все поправится, когда я уеду.
– Обратно в Англию?
Я покачал головой.
– Так я и думала, что нет. – Тень усмешки мелькнула в ее глазах. – Джик сказал вечером, что он не знает другого такого человека, способного с достаточной точностью определить координаты судна ночью, после четырехчасовой борьбы со штормом, имея пробоину в корпусе и помпу, которая вышла из строя, для того чтобы подать сигнал «у меня авария» по любительскому передатчику.
– Но он сам залатал пробоину и исправил помпу. А на рассвете мы ликвидировали наш радиосигнал.
– Вы оба были дураками.
– Лучше сидеть дома?
– Мужчины, – она отвернулась, – не знают покоя, пока не рискнут своей жизнью.
Отчасти она была права. Ощущение опасности, особенно если она позади, действовало как допинг. Страх делал человека слабым и отбивал охоту снова взяться за настоящее дело.
– Женщины тоже бывают такими.
– Но я не такая.
– Я не возьму Джика с собой.
Сара все еще стояла спиной ко мне.
– Он погибнет из-за тебя, – сказала она.
Маленькая пригородная галерея, где Мейзи приобрела свою картину, не сулила никакой опасности. Сквозь витрину можно было разглядеть пустые залы, а табличка за стеклянными дверями сообщала: «Закрыто».
В лавочках по обе стороны галереи только пожимали плечами:
– Она работала всего два месяца. Похоже, что большого оборота у них не получилось, и они решили закрыться.
– Может быть, кто-то знает, – интересовался я, – кто именно снимал помещение?
Нет, они не знали.
– Конец расследования, – изрек Джик.
– Нет, рано, – возразил я. – Попробуем расспросить местных посредников.
Мы разделились и зря потратили два часа. Все фирмы, занимающиеся продажей недвижимости, ответили, что такой галереи в их реестре не числится. Мы снова встретились у двери галереи, не добыв никакой информации.
– Куда теперь? – спросила Сара.
– Где городская галерея?
– В Домайне, – кратко ответил Джик.
Этот район был парком в центральной части города. Художественная галерея имела снаружи соответствующий фасад с шестью колоннами и Маннинга – внутри.
Но, увы, никто не подошел к нам, чтобы поболтать и посоветовать дешево купить Маннинга в какой-нибудь маленькой галерее.
Мы постояли немного, пока я любовался поразительным мастерством, с которым пара серых пони была помещена в полосах предштормового света перед притемненным табуном, и Джик нехотя признал, что художник все-таки разбирался в том, как надлежит пользоваться красками.
Больше ничего не случилось. Мы поехали назад, и ленч немного развеял нас.
– Что теперь? – спросил Джик.
– Я немного поработаю с телефоном, если таковой имеется в твоем ангаре.
На разговоры ушло все послеобеденное время. Я вооружился телефонным справочником и по алфавиту обзванивал все фирмы по найму помещений, и в конце концов зацепился за ниточку. Указанное помещение, ответили в конторе «Холоуэй энд сан», снималось на короткий срок галереей изобразительных искусств.
– На какой именно срок?
– На три месяца, с первого сентября.
Нет, они не знают, что помещение уже свободно. Фирма не может сдать его до первого декабря, так как уплачено вперед. Нет, они не могут пересмотреть это соглашение.
Я представился как посредник, у которого есть клиент на освободившееся помещение. Контора назвала мне какого-то мистера Джона Грея и дала вместо адреса номер почтового ящика. Я рассыпался в благодарностях. Мистер Грей, сказали они, немного оттаяв, снимал галерею для небольшой частной выставки, и потому они не удивляются, что помещение уже пустует.
Как мне узнать мистера Грея при встрече? Им трудно объяснить. Все переговоры велись по телефону или в письменной форме. Если моему клиенту помещение понадобится еще до первого декабря, то лучше всего написать мистеру Грею.
«Спасибо и на том», – подумал я.
Хуже, во всяком случае, не будет.
Я нашел подходящий лист бумаги и черными чернилами в самых изысканных выражениях написал мистеру Грею, что его фамилию и номер почтового ящика мне сообщили в фирме «Холоуэй энд сан», и попросил перепродать мне право на последние две недели ноября из трехмесячного срока, чтобы я мог организовать выставку акварелей своего клиента. Назовите свою цену, писал я, в пределах разумного. И подписался: «Искренне ваш Перегрин Смит».
