Наталья Никольская - Дачный сезон

Ознакомительная версия.

Представляете, на сковородке вовсю дымили черные угольки, оставшиеся от противной рыбы! Все, решено: рыбу я больше никогда не буду не то что готовить, а даже есть!

Тимофей кинулся к сковородке, тряпкой сдернул ее с плитки и, схватив со стола нож, принялся отдирать прилипшие угли. Они плохо поддавались. Взмокший парень отложил нож и посмотрел на меня. Я увидела его обескураженное лицо. Вообще, весь его вид со стороны был впечатляющим: голый парень посреди кухни со сковородкой в одной руке и с ножом в другой, утомленный занятием любовью, сосредоточенно пытается что-то с этой сковородки соскоблить…

Тимофей, очевидно, тоже понял весь комизм ситуации, и мы оба расхохотались. Тимофей зашвырнул осточертевшую сковородку в угол и хохоча подхватил меня на руки. А я смеялась от души и от удовольствия болтала ногами…

Мы едва успели привести все в порядок, когда вернулась Галька. Она не заметила нашего взвинченного состояния, просто была немного удивлена, увидев у себя в гостях незнакомого мужчину. Я познакомила их, и Галька предложила Тимофею чаю. Но он уже встал и начал прощаться. Я вышла проводить его до калитки.

– Я приду к тебе завтра, – прошептал он, целую меня в щечку. – Спокойной ночи!

– Спокойной ночи… – задумчиво ответила я в темноту.

– Кто это? – спросила Галька, когда я вернулась.

– Рыболов… – с тихой улыбкой ответила я и добавила, заметив ее недоуменный взгляд:

– Самый искусный на свете…

На следующий день Тимофей появился совершенно неожиданно. Он просто вынырнул откуда-то из-за кустов. Я не раз потом удивлялась этой его манере, ломая голову, как же ему это удается?

Галина в это время готовила обед, Петрович ковырялся в огороде. В калитку сначала просунулся огромный букет полевых цветов, а за ним знакомая голова в шляпе.

– Тимоша! – обрадованно воскликнула я, и, вскочив с крыльца, повисла у Тимофея на шее. – Какой красивый букет.

– Это тебе, – скромно сказал он, хотя я и так догадалась, что не Петровичу.

– Спасибо! А мы как раз обедать собираемся. Будешь с нами?

– Не откажусь, – Тимофей поставил неизменное ведерко с рыбой на землю и прошел в дом.

Галька встретила Тимофея приветливо, в отличие от Петровича, который только буркнул что-то недовольно. У меня противно дернулось что-то в сердце. Я очень уважала дядю Колю, и мне было неприятно, что он не разделяет моего мнения относительно Тимофея. Я знала, что у дяди Коли – глаз-алмаз, и он безошибочно определяет, кому можно доверять, а кому нет. Но может быть, на этот раз он ошибся?

Мы пообедали, обстановка за столом была какая-то напряженная. Поэтому я наскоро допила чай и вышла на улицу. Тимофей за мной.

– Оля, может быть, вам помочь вскопать огород? – предложил он.

– Нечего нам помогать! – вдруг вскричал Петрович, замахав руками. – Сами справимся!

– Да что вы, дедушка, я же только помочь хотел! – растерянно ответил Тимофей.

– Сами, говорю, не инвалиды! – старик сердито смотрел из-под густых бровей на моего нового знакомого. – Нечего!

Тимофей пожал плечами и, поняв, что он здесь нежеланный гость, пошел к калитке.

– Приходи на пруд! – шепнул он мне. – Я тебя ждать буду.

– Хорошо, – ответила я, незаметно чмокая его в щеку. – Не расстраивайся!

– Ходют тут всякие, – ворчал Петрович, беря в руки лопату. – Проходимец в шляпе!

– Почему, дядя Коля? – изумленно спросила я. – Почему вы так против него настроены?

– Потому что проходимец, говорю! – взмахнув лопатой, повторил старик. – Нечего сюды водить всяких! Ишшо повадются – потом метлой не выгонишь! Смотри у меня! – прикрикнул он.

Мне стало обидно. По какому, интересно, праву он так со мной разговаривает? Я взрослая женщина, с кем хочу, с тем и дружу.

Закусив губу, чтобы не заплакать, я отвернулась. Петрович понял мои чувства и, подойдя поближе, тронул меня за плечо.

– Ты не серчай, Олюшка, – извиняясь, проговорил он. – Душа ж у меня болит за вас. А про него так скажу – не глянулся он мне. А там – сама думай.

– Тебе, дядь Коль, просто завидно! – откинув со лба взмокшую прядь волос, весело сказала Галька и подмигнула мне. – Тебе бы бабу какую найти – ты б и подобрел сразу!

– Каки мне бабы! – замахал руками старик. – Скажете тоже!

– А чего, дядь Коль? – подхватила я, переняв Галькино игривое настроение. – Ты у нас еще мужчина хоть куда! Тебя бы подстричь, побрить – и хоть сейчас женить!

– Да это не главное! – махнула Галька. – Борода что! Главное, чтобы другие органы функционировали. У тебя как с этим, дядь Коль, порядок?

Мы расхохотались.

– Тьфу, окаянные! – в сердцах отшвырнув лопату, выругался Петрович. – Бесстыжие! Чего скалитесь сидите? – он ушел в сарай и долго там возился, ворча что-то себе под нос. Мы с Галькой умирали со смеху.

Потом старик ушел к себе, не сказав нам ни слова.

– Обиделся… – грустно констатировала я.

– А, ерунда! – отмахнулась Галька. – Вечером придет.

Петрович и в самом деле пришел вечером, когда у нас, как на грех, был Тимофей. Он не дождался меня на пруду и пришел сам, принеся рыбы. На этот раз рыбой занялась Галька. Именно ей Тимофей сразу и протянул ведерко, видимо, уже поняв, какой из меня кулинар.

Он взял в сарае лопату и копал огород. Петрович, шагая через грядки, подошел к нему и молча выдернул лопату у Тимофея из рук. При этом смерил его недобрым взглядом из-под лохматых бровей.

– Ходют тут всякие, – послышалось тихое, но все-таки достаточно ясное, чтобы мы услышали, ворчание. – А потом струмент пропадает. И чего носит? Прощелыги!

Тимофей растерянно обернулся на меня. Я только руками развела.

– Пойдем на пруд! – предложила я, чтобы поднять ему настроение.

– Строгий у тебя дед! – сказал Тимофей по дороге.

– Он мне совсем не дед! – объяснила я. – Просто давний знакомый.

Вечером, когда все уснули, я долго сидела на крыльце одна. Спать мне не хотелось совершенно, и я жалела, что так рано отправила Тимофея домой.

Бессонница меня мучила уже просто конкретно, уже даже и ром не помогал, которого, кстати, осталось на донышке. Теперь уж Полина не сможет этого не заметить, ну и ладно! У меня теперь есть защитник – Тимофей. А то ишь взяла моду, учить меня жизни! Я взрослая женщина!

Я даже выпрямилась и расправила грудь, но, видимо, сделала это слишком резко, потому что в боку сразу что-то кольнуло, и я тут же ссутулилась, приняв привычное положение. Нет, надо сидеть и ходить так, как удобно, а то можно и заболеть.

Но все-таки мне захотелось совершить чего-нибудь эдакое, что-то полезное. Какой-нибудь подвиг. Нет, в лес я, конечно, не пошла – не подумайте, я не сошла с ума. Но я полезла на чердак, чтобы пересмотреть тот хлам, который разворошили там бандиты.

В сарае я нашла лестницу и подтащила ее к дому. Осторожно переставляя ноги по ступенькам, я молилась, чтобы не упасть.

Забравшись на чердак, я чуть на задохнулась от пыли. Прочихавшись и немного очухавшись, я даже порадовалась в душе этому обстоятельству: значит, не у меня одной бывает пыль! Правда, это чердак, а не квартира, а в доме у Гальки всегда чисто, но все же, все же…

Галина еще не успела привести чердак в порядок. Бардак там царил просто сногсшибательный. Я походила вокруг груды различного барахла, потом присела на кучу тряпья, валявшуюся посреди чердака и занялась делом. Интересовали меня сейчас в первую очередь письма Седого, Галькиного отца, к своей дочери.

Вот они, похоже, письма. Валяются кучкой. Я собрала их, разложила на коленях и принялась читать. Написаны они были на плохой бумаге, тупым химическим карандашом, поэтому чтение было очень затруднено. Да еще с моим зрением…

Хорошо еще, что на чердаке у Галины был проведен свет. Пуст тусклый, но все-таки лучше, чем ничего. Я отчаянно щурилась, поднося письма близко-близко к глазам.

«Милая моя доченька, – было написано в первом письме. – Очень по тебе скучаю. Надеюсь, что настанет тот день, когда я смогу тебя обнять. Не грусти, родная, все будет хорошо. У меня жизнь здесь нормальная, за меня не беспокойся. Пиши мне, не забывай. Учись хорошо и тетю Лену слушайся. Твой папа».

Обычное письмо, ничего выдающегося в нем нет. Что меня приятно удивило, так это то, что написано оно было очень грамотно, без единой ошибочки.

Я развернула второе:

«Дорогая Галочка, девочка моя! Каждый день, каждую минуту думаю я о тебе, и вся моя душа изболелась. Только бы дожить до той минуты, когда увижу тебя, хоть посмотреть, какая ты стала. Ты мне пришли свою карточку, сфотографируйся, не поленись. Она мне душу согреет…» – здесь уже звучало грустное настроение, видимо, Седой уже понимал, что тяжело болен, но не знал, до какой степени, и еще надеялся увидеть дочь.

В следующем письме он писал, что, наверное, никогда не увидит свою Галочку, и что ему очень больно это осознавать…

Ознакомительная версия.