Комплимент, конечно, сомнительный. Как говорят в деловых кругах, с Кимом можно только дерьмо наперегонки жевать — он всегда норовит обогнать события. Но Барановский успокаивается, принимая сказанное как должное.
— Полотно точно у Мужика. По крайней мере было дней десять назад.
— Откуда такие ценные сведения?
— Случайно узнал, — выпалил Ким, и тут же поправился. — Зашел к Предиусу, он мне остался должен за…
— За наколку, ты ведь в кредит и копейки не отпустишь…
— И не отпущу. Вдруг завтра Предиус под трамвай попадет или отправится путешествовать в «желтом вороне»…
— Путешествуют ногами…
— Ногами вперед все пойдем. Так вот, бакланили мы с ним, а он высказался, мол, у Мужика есть хороший портрет, ханыги не одно дерьмо ему несут.
— Значит, обсуждали, кто сколько варит, перемывали кости всем подряд.
— Да заткнись ты, слушай. Витька ему портрет предложил, но у Предиуса столько бабок при себе не оказалось. Встретились потом, Мужик и говорит, мол, извини, промашка вышла, портрет уже куплен.
— Женский портрет это был.
— Никак не женский. В том-то и дело, что Витька чуть ли не ползал на коленях: мол, никому не говори об этом, в крайнем случае, портрет — женский.
— Ну а толку что, Витька ни за что не скажет, куда его дел.
— А если ему заплатить?
— Из твоей доли…
— Еще чего, — взвился Барановский, — ты мне и так пять с половиной процентов откинул, всего ничего, так я еще и должен?
— Должен. Потому что клиент — мой.
— Я не согласен.
— Тогда разбежались. Может, Витька полотно уже моему клиенту сбагрил, и тогда плюнь-разотри, бабок не получим вообще.
— Нет уж, раз клиент твой, заработок должен быть тобой же гарантирован.
— В нашем деле гарантию даже морг дать не может, а эта организация серьезная. Вот что, необходимо все-таки узнать у Мужика, куда он дел портрет. И это — твоя задача.
— А если он не скажет?
— Тогда все, не пытать же его в самом деле.
Когда Ким вынес свой живот из моей квартиры, я поставил турку на огонь и залил ее водой: натуральный кофе закончился еще позавчера, а позаботиться о себе так и не удалось. Поэтому достаю из бара банку растворимого кофе, который не очень люблю, и перемешиваю в чашке коричневые гранулы «Санко» с крохотной дозой сахара. А пока вода закипает, делаю небольшую разминку, совсем легкую, до первого пота. Запускаю воду в ванну и погружаюсь в спасительную прохладу, поставив перед собой на доске, лежащей поперек этой большой эмалированной посудины, пепельницу и чашку кофе.
Спешить пока некуда. Вряд ли Барановский доберется до Витьки раньше меня. Но даже если встретится с ним, толку от этого будет мало: Ким не сумеет выколотить из него необходимые сведения. Поэтому можно спокойно отдыхать. Шарю по полкам взглядом: Пастернак, Ахматова, Цветаева, петрополисовский Гумилев, Булгаков, Бабель и другие авторы, о творчестве которых на филфаке не упоминают, полная двадцатка Брокгауза. Двенадцать квадратных метров стеллажа надежно вмещают книги, среди которых уникальные издания отнюдь не редкость. А подборка по русскому искусству у меня вообще одна из лучших в городе: не каждый профессор может себе позволить иметь такую библиотеку — это тоже одно из доказательств, что избранная мною профессия имеет огромные преимущества. В ее многочисленные плюсы входит и наличие свободного времени. Поэтому я удобно устраиваюсь на диване с прижизненным сборником Зощенко, а уже спустя сорок минут принимаюсь штудировать фолиант Брюсовой «Русская живопись XVII века».
Наверное, через несколько дней внезапно хлынет дождь и жара спадет. Пока душно, как в сауне. И тем не менее, пора собираться: какая бы ни была погода, в этот день мы всегда встречаемся в сауне. Самой настоящей. Поэтому я складываю в «дипломат» все необходимое, заказываю такси и еду туда, где провожу часы отдыха в непринужденных беседах на вольные темы. Однако сегодня предстоит и серьезный разговор.
Отдав дань душу, наскоро растираюсь и ныряю в обжигающую духоту парилки, надев на голову шапочку, купленную по случаю в Абхазии. Мы молча сидим и истекаем потом, а когда уже чувствуем, что в легкие вместо раскаленного воздуха начинает поступать чуть ли не углекислый газ, дружно выбегаем и тут же прыгаем в ледяную воду бассейна. Некоторые пулей вылетают вверх по лестничке, словно вода сама выталкивает их, а мы с Константином Николаевичем продолжаем плескаться как ни в чем не бывало. Короткий разговор может показаться ни к чему не обязывающим, потому что заканчивается он общим хохотом, бассейн пустеет. Константин Николаевич, широко расставив ноги, заложил руки за голову, и я направляю в его мускулистый живот мощную струю воды. Затем, отказываясь от этого удовольствия, лезу в окружение металлических труб душа Шарко.
После второго захода мы отдыхаем в махровых шезлонгах, уставленных вокруг полированного столика, на котором, как по мановению волшебной палочки, выросли бутылки с заморскими названиями и лучшая в мире отечественная закуска, которой мы щедро потчуем весь мир, обделяя при этом только значительную часть своих сограждан. Дальнейшую программу знаю назубок: преферанс, анекдоты, короткие деловые диалоги. Именно после переговоров за этим столом был смещен исполняющий обязанности начальника треста столовых и ресторанов и тут же утверждена новая кандидатура на эту полную хлопот должность. С трудом дожидаюсь окончания еженедельного церемониала и добираюсь к родному дому. С некоторой долей сожаления начинаю готовиться к повторной встрече с Мужиком Дерьмо. Снимаю цепочку с массивным медальоном, часы «Сейко», перстень, натягиваю старые линялые джинсы, видавшую всякие виды майку с надписью «Монреаль», порванные кроссовки и гордо направляюсь к приюту всех страждущих, в котором устроил себе кормушку славный парень Виктор.
Мы зашли поговорить в парадное, где запах кошачьей мочи был неотделим от аналогичного аромата постоянных клиентов «Лотоса».
— Так все же, где портрет?
— Отстань ты с этим портретом, дался он тебе. Возьми лучше хорошую доску…
— Послушай, я зашел поговорить с тобой сюда не затем, чтобы так долго принюхиваться к этим божественным запахам, а только потому, что после разговора твои алкаши поймут, что никакой ты не Виктор-благодетель, а обыкновенное дерьмо, даже без мужика. Так что подумай.
— Кимку ты присылал!
— А вот ему будешь врать дальше. Только два человека: ты и я должны знать, к кому попал портрет — и больше никто. В этом я сам заинтересован.
— А больше ты ничего не хочешь? — амбициозно вытянулся Мужик Дерьмо. — Нет у меня никакого портрета и не было никогда. И будь здоров.
Я почесал левой рукой надбровную дугу и коротко без замаха въехал локтем в солнечное сплетение несговорчивого собеседника, моментально добавив удар ребром ладони по шее. Мужик, широко открыв рот, словно от изумления, медленно сползал по стене. Чтобы он наконец-то выдохнул из себя застрявший воздух и убедился, что правая рука также работает безотказно, пришлось остановить его движение вниз и добавить по почке.
Наверху открылась дверь и женская голова любопытно свесилась в пролет лестницы.
— Мама, — гнусавя, обратился я к голове, в которой запутались бигуди, — видишь… ик, кореш… дай стакан в натуре…
— Чтоб вы уже сгорели, подонки вонючие, — высказала мне сверху доброе пожелание голова, — вывезти бы вас всех за город и перестрелять. — Дверь захлопнулась и я обратился к Виктору, который уже начал понимать, на каком свете он находится:
— Уясни, что я тебя буду спрашивать, пока не ответишь. У меня в запасе есть еще и ноги. Даже если я тебя здесь прибью, то искать будут среди твоей обширной клиентуры…
— Какая разница, кто прибьет, — тяжело выдохнул Мужик, — убей, не скажу…
— И убью, — твердо пообещал я, — но для начала сделаю тебе «резиновую мордочку», чтоб в гробу ты смотрелся, как лондонский жених. Пойми, идиот, что от меня никто слова не услышит.
— А если услышит? — прошептал Витька, которому явно не хотелось походить на лондонского жениха. В этом вопросе заключалась капитуляция. Нужно было произнести только дежурную фразу и успокоить его окончательно. Дело, похоже, серьезное, иначе он вел бы себя гораздо покладистее. И после того, как фраза была произнесена, Мужик Дерьмо выложил все. Выдаю ему в виде компенсации пятидесятирублевую купюру и предупреждаю:
— Если наврал, заказывай себе музыку, а о гробе не беспокойся. И помни, Киму ты должен говорить о мифическом женском портрете.
— Каком? — переспросил пришедший в себя Виктор.
— Том самом, о котором ты трепался мне.
Тусклые лампы отбрасывали неровные тени на булыжную мостовую, невесть откуда взявшийся ночной ветерок запутался в высоких кронах деревьев, дышалось как-то совсем легко, только вот разболелась голова, как будто вместо Витьки лупили меня самого. Боль нарастала с каждой минутой и, войдя в дом, я прежде всего проглотил фенкарол с пенталгином и, не раздеваясь, вытянулся на диване, чтобы переждать, перетерпеть, пересилить эту боль, надежно угнездившуюся где-то в левом виске.
