Ознакомительная версия.
В том числе и номер доктора Каплана.
Кирилл еле добрался до столика, на котором лежала трубка, штормило все сильнее. Один гудок, второй, третий… Лишь бы доктор был на месте, что по утрам случается довольно редко: обходы, осмотры, процедуры.
Но, к счастью, случилось. Правда, после десятого гудка.
— Слушаю, доктор Каплан, — запыхавшись сообщила трубка.
— Вениамин Израилевич, это Кирилл. Вы не могли бы прийти ко мне? — Каждое слово молотом било изнутри в череп, вызывая мучительный резонанс.
— Что‑то случилось? — удивительная прозорливость, учитывая, что пациент едва шепчет.
— Да. Быстрее.
И, не дожидаясь расспросов, Кирилл нажал кнопку отбоя. В том числе и в сознании.
Боль выключила его, но она же и включила. Только это была совсем другая, поверхностная боль, не разрывающая голову изнутри.
Судя по ощущениям, доктор занимался художественной штопкой головы.
Кирилл застонал и открыл глаза.
— Тише, голубчик, тише, — доктора видно не было, его дребезжащий голос звучал где‑то над головой. — Потерпи, у тебя глубокая рана, да еще и с осколками стекла внутри. Кто это тебя так?
— Маша, жена брата, — жалобно сообщил голубчик. — Бутылкой. Больно очень и тошнит.
— Немудрено, у тебя сотрясение мозга. За что же жена брата тебя чуть не убила? Не дергайся, осталось всего два шва.
— Я постараюсь, — нам, умственно отсталым, можно не изображать из себя партизана на допросе в гестапо и колоться с энтузиазмом перезрелого кокоса. — Маша вчера вечером пришла в мой дом без разрешения, разделась и захотела, чтобы я ее трахнул. А я отказался, это неправильно, ведь она жена Арика! Но Маша все равно лезла, тогда я ее оттолкнул, сильно. Она упала, больно ударилась, начала нехорошо ругаться, а потом ударила меня бутылкой с вином, которую принесла с собой. Я потерял сознание, утром пришел в себя и позвонил вам.
— А Мария?
— А ее утром уже не было. Ушла, а когда — не знаю. Вениамин Израилевич, зачем она это сделала? Я не хочу больше ее видеть.
— Не волнуйся, не увидишь. Я прослежу.
— А где я сейчас, это не мой дом. Это больше похоже на палату, где я лежал раньше.
— Это не палата, а перевязочная, тебя сюда перенесли из коттеджа. Но в палату на несколько дней вернуться придется, надо подлечить твою голову.
— А потом?
— А потом — снова в коттедж.
— Я не хочу туда, я боюсь. Туда может зайти кто захочет. Я домой поеду.
— Куда домой — к себе или к брату?
— Ой, только не к Арику, там его жена! Я к себе хочу.
— Об этом пока рано говорить, надо подлечиться. Но даю тебе слово — Маша больше приставать к тебе не будет.
— Обещаете?
— Обещаю.
— Тогда ладно, лечите.
— Да, кстати. Ты не пугайся, когда свое отражение в зеркале увидишь. Пришлось тебя обрить, чтобы обработать и зашить рану.
— Мне все равно.
Пугаться своего отражения Кирилл не стал, а вот от смеха удержаться не смог. Хотя смеяться было больно, несмотря на вколотые анальгетики.
Очень уж кретински выглядел тот, кто пялился на него из зеркала. Особенно впечатлял набалдашник из бинтов.
Была ли палата, куда его перевели, той самой или просто точно такой же, Кирилл не знал. Да и, собственно, какая разница? Главное, что она находится в тщательно охраняемом реанимационном блоке, который здесь называли карантинным, и попасть сюда можно было, только миновав два поста охраны.
И вряд ли сюда забредет томящаяся от одиночества Маня. Придется ей покопить яд и желчь еще несколько дней, а там и муж вернется. Напомнит женушке, что тут к чему. И к кому.
А в том, что Каплан обязательно расскажет о происшествии Аристарху, Кирилл не сомневался. Да и сам он молчать не собирался.
Главное, дотерпеть до того дня, когда его вывезут из этой западни, старательно усыпляя бдительность окружающих.
И — арривидерчи, Манюня!
Вот только Маня прощаться и прощать обидчика не собиралась.
В числе процедур, назначенных Вениамином Израилевичем, была одна, отдаленно смахивавшая на электрофорез: Кирилл ложился на кушетку, молчаливая медсестра накрывала его лицо тканевой маской, пропитанной каким‑то лекарством, а потом сверху надвигалась металлическая штукенция, похожая на модифицированный дуршлаг. И по лицу начинали носиться толпы мурашей, щекоча и пощипывая.
Именно эта процедура оказалась наиболее действенной в восстановлении внешности пациента. Так, во всяком случае, говорил доктор Каплан, с гордостью демонстрируя результат лечения Аристарху.
И продолжал назначать ее Кириллу, хотя большой необходимости вроде уже и не было. Но — доктору виднее.
Не отменил Каплан эту процедуру и после ранения пациента, только совместил ее с капельницей.
Что именно назначил в этот раз неугомонный экспериментатор, Кирилл не знал, но чувствовал себя после «электрофореза» и капельницы препогано. Причем с каждым днем все хуже и хуже.
Пока однажды утром снова не смог открыть глаза.
Он попробовал еще раз — результат тот же. Вернее, полное его отсутствие, результат трусливо сбежал.
Лесным пожаром взметнулась паника, руки затряслись и притворились кусками желе, надеясь отлежаться. Вот не будут они работать — и нечем станет лицо ощупывать, и знать ничего не знаем, что там и как.
Голова тоже захотела поучаствовать в инсталляции под названием «Меня нет!», вспомнив, как обдуманно и по‑геройски это делает страус. Но, вспомнив о ране с еще не снятыми швами и наличии на полу плитки вместо мягонького песочка, от идеи отказалась.
А владелец всей это паникующей груды запчастей угрюмо отсиживался в ступоре, прекрасно понимая, что это временное убежище, куда можно убежать совсем ненадолго.
Впрочем, почему же ненадолго? Кто сказал? Здесь, в принципе, очень даже неплохо, похоже на палату для буйных: прекрасная звукоизоляция, обитые войлоком стены, армированные окна и надежные запоры — все это создано для обеспечения полного покоя психа. Чувствам и эмоциям сюда не попасть. Хорошо так, тихо, безразлично. По‑настоящему безразлично, никакой игры, ни грамма притворства.
И Кирилл остался, запершись изнутри. Пламя паники вызвало синдром эмоционального выгорания, и снаружи теперь было сплошное пепелище, выходить на которое не хотелось. Сгорело все гаром? Ну и фиг с ним!
Можно равнодушно наблюдать из окон своего убежища за происходящим. А происходило много чего.
Сначала в палату зашла медсестра, каждое утро приносившая красавчику лекарства. Увидев «красавчика», женщина пронзительно завизжала, выронила стаканчик с таблетками и, не переставая изображать сирену «Скорой помощи», унеслась.
Это все Кирилл мог только слышать, поскольку ставни на его окнах были поначалу закрыты.
Потом примчался Вениамин Израилевич и, судя по затейливой матерной тираде, в восторг от состояния пациента не пришел. Он попытался о чем‑то расспрашивать Кирилла, но в первые дни своего добровольного отшельничества тот общаться не хотел. Совсем. Он только слушал, потом — смотрел и слушал, и констатировал факты.
А законстатированные факты флегматично складывал в единую картинку.
Картинка получалась препаскуднейшая, способная спровоцировать и гнев, и ненависть, и отчаяние, но — это же не эмоции, чувства, а их обгорелые останки остались там, за обитыми войлоком стенами.
Кириллу все было фиолетово, параллельно, по фигу — безразлично, в общем.
И чего скандалит Каплан? Зачем багровый от злости Аристарх орет на Маньку? Вон, даже по физиономии врезал, прямо по пожелтевшему уже синяку. Вмешался жабообразный господин Скипин, оттащил зятя от верещащей и плюющейся сестры и что‑то успокаивающе забубнил.
А через три месяца, в начале марта, Кирилл перебрался из клиники в загородный дом своего нового родственника, Виктора Борисовича Скипина. В качестве секретаря‑компаньона, то есть, по сути, прислуги. Он следил за порядком, отдавал распоряжения садовнику, повару, охранникам, домработнице, выполнял личные распоряжения босса, в общем, существовал потихоньку, не выбираясь из своего спасительного ступора.
Почему он переехал в загородный дом Скипина, а не в свою квартиру?
Потому что появляться среди обычных, неподготовленных граждан Кириллу Витке не стоило, во избежание сердечных приступов и ночного недержания мочи у особо впечатлительных натур.
А вот монстров и чудовищ господин Витке‑младший мог бы теперь играть без грима, и его шальная мысль насчет покорения Голливуда стала бы вполне реальной, пожелай он этого.
Ну где еще взять высокого, стройного мужчину, обладающего роскошной гривой отросших после бритья волос? Много где? Верно. Но представьте — экранизация, скажем, «Призрака оперы». Слышен бархатный чувственный голос, потом появляется стройный мужской силуэт, прекрасной формы руки, разметавшиеся по плечам волосы. А затем свет наезжает на лицо мужчины, и вот тут возможны сердечные приступы, а также стрессовое расслабление сфинктеров.
Ознакомительная версия.
