Ознакомительная версия.
Нет, Москва вовсе не была тем страшным и диким краем, которым иногда представляли его в Италии. Он даже пожалел, что не взял с собой Фортунату, а она ведь его так уговаривала. Бедная девочка, всю жизнь мечтала путешествовать… Ей бы родиться мужчиной, но на все воля Божья. Да и приняли его в Москве на самом деле хорошо, и уже через пару месяцев он окончательно освоился. Помогло и то, что он великолепно знал болгарский язык. От него до русского оказался один шаг, и уже через три месяца итальянец понимал окружающих и начал уже более-менее сносно изъясняться сам.
Вспомнил он и свою первую встречу с Софьей. Палата, отведенная ей для приема, была значительно меньше тронного зала Великого князя. Княгиня сидела на специально изготовленном для нее помосте с похожим на трон стулом с высокой узорчатой спинкой и изящно изогнутыми подлокотниками. Она была невысокого роста, глубокого синего цвета атласный летник с воротом и вошвами золотого шитья удачно подчеркивал удивительно белую кожу государыни и ее огромные серо-голубые глаза. Надо признаться, что просторное, широкое русское платье как нельзя лучше подходило Софье, скрывая ее излишнюю полноту. Если в Италии с легкой руки придворного поэта Медичи, Луиджи Пульчи, ее называли толстухой, то московитянам она пришлась вполне по вкусу.
Чем больше Джироламо узнавал Софью, тем больше восхищался ею. Она была потрясающе, дьвольски умна. Казалось, вся знаменитая византийская хитрость, изворотливость, умение скрывать свои намерения, плести дворцовые интриги и, главное, отточенное веками искусство коварства воплотились в последней наследнице престола тысячелетней империи. Даже за потугами своих врагов она наблюдала спокойно, играя то роль покорной жены, то величавой нездешней королевы, то приветливой и радушной хозяйки, то легкомысленной болтушки, то богобоязненной и смиренной православной. Можно было только восхищаться ее потрясающим талантом актрисы. Хотя иногда это умение Софьи вживаться в любой, самый неожиданный образ пугало. Каким бы ни было расположение сил, Джироламо был уверен в одном: силы привыкших к почету, извечному порядку и устоявшимся обычаям бояр и иноземки были неравными. Роковой отсчет времени начался ровно с того момента, когда в Ватикане решено было выдать замуж византийскую наследницу за князя такой далекой Московии.
К просьбе Медичи Софья отнеслась благосклонно. Конечно, ей польстило, что сам Лоренцо Великолепный, правитель Флоренции, просит московскую великую княгиню о помощи и готов выкупить несколько книг из ее коллекции за любую запрошенную ею плату. Кроме того, его человек, Джироламо Альберони, может оказаться чрезвычайно полезным. Софья подробно распросила Джироламо, особенно ее интересовало, насколько разбирается придворный аптекарь и алхимик Медичи в ядах и противоядиях. Свой интерес объявила тем, что боится за собственную жизнь и за жизнь своих детей. Она не забыла участь, постигшую первую жену Ивана Третьего. Мария Борисовна была отравлена, и виновников, как и полагается, не нашли. Поэтому Джироламо был допущен в святая святых: подвалы, где в окованных железом сундуках Софья хранила свои книги. Такие предосторожности были не случайными. Во-первых, ценность этой единственной, оставшейся от тысячелетней империи библиотеки была огромной, а во-вторых, хоть в подвалах и было сыро, но по крайней мере, книгам не угрожали регулярно вспыхивавшие в Москве пожары. Теперь ему оставалось только искать.
* * *
Пока Джироламо размышлял над письмом к дочери, Зоя Палеолог сидела в специально отведенной для великой княгини зале и выслушивала доклад дьяка Владимира Гусева. Дьяк был одним из немногих московитов, которых наградила она своим доверием. Времена были неспокойными. На западе литовский князь Казимир в который раз собирал войско, на северо-западе мир с Ливонией и Швецией худо-бедно, но все-таки держался. Ладно хоть на юге надежный союзник: Крымское ханство. Но больше всего дальновидную принцессу волновали тучи, сгущавшиеся над ее собственной головой. Конечно, к нависшему над ней дамоклову мечу она привыкла с детства. Но с момента воцарения в Москве меч этот настолько опасно приблизился к ее макушке, что даже впитавшей с молоком матери все дворцовые козни и интриги византийской наследнице иногда становилось не по себе. Хотя вначале все обещало быть более безоблачным. Софья сразу прекрасно разобралась в распределении сил в Московском княжестве. Почти вся земля в государстве принадлежала Великому князю, бояре же и другие удельные князья только кичились родовитостью. По привычке удерживали за собой прозвания, от прежних своих княжеств заимствованные, да только власти, богатства и опоры никакой у них не было. Не было в Московском княжестве ни свободных городов, ни укрепленных замков, в которых знатные люди могли бы жить независимо от Великого князя. Да и все уделы дедовские раздробились после бесконечного деления между всеми сыновьями да внуками, а часть и вовсе была отдана монастырям на помин души. Так из поколения в поколение привыкли жить и кормиться за счет Великого князя, даже в деревеньки свои наведывались настолько изредка, что дворня не узнавала собственных господ. В таких условиях не только бояре, но и удельные князья никакой реальной властью не обладали.
Разобравшись с тонкостями местного управления, царевна, не откладывая дел в долгий ящик, ввела во дворце византийский этикет. Князю это только польстило: шутка ли сказать, встать на один уровень с гремевшими на весь мир императорами. Потом потихоньку убедила князя, что она, единственная законная наследница, должна вместе с ним заседать в Думе и выслушивать донесения послов. Князья и бояре попытались было воспротивиться, да не тут-то было. Иван Третий видел в нововведениях Софьи одну выгоду: благодаря этим неприметным деталям в один не слишком прекрасный момент бояре обнаружили, что уже не равны князю. Следующей задачей стало окружение кремлевского дворца таким великолепием, чтобы всякий, кто видел, проникался благоговейным трепетом перед богатством и величием Великого князя. И загудела в городе великая стройка: Москва деревянная медленно, но верно уступала Москве каменной.
Все было бы хорошо, если бы… Словно тень пробежала по лицу царьградской царевны. Причиной ее тревоги был один-единственный человек: Иван Молодой, самый старший и обожаемый сын Ивана Третьего. Он еще отроком возненавидел чужестранку, занявшую в сердце отца место его умершей и любимой матери – Марии Борисовны Тверской. Теперь же ее самый отчаянный и непримиримый враг стал князем Тверским и соправителем отца. Она вздохнула и повернулась к терпеливо ожидающему приказаний Гусеву.
– Ну а что мой пасынок, князь Тверской? – спросила Софья.
– Всякими слухами Москва полнится, – уклончиво ответил Гусев, – да только стоит ли государыне на них внимание обращать?
– На то я и государыня, чтобы сама решать, на что обращать мне внимание, а на что нет, – спокойным тоном возразила Софья, но Гусев вздрогнул и выпрямился.
– Как вам будет угодно, царица, – глубоко поклонился он, – только слышно, что на тайных сходках поклялся Иван Молодой, что как только окончательно воцарится в Москве, так отправит вас и детей ваших в монастырь… – с этими словами он вытащил из стопки бумаг одну и прочитал, – дьяк Григорий Спица докладывает, мол, говорил наследник, что «византийку проклятую сразу в монастырь, а в тихой келье отравить ядовитым зельем, дабы это исчадие адово Русь не мутило и порядки свои заморские не насаждало».
Софья слушала молча, только огонь, зажегшийся в глазах, и пульсирующая на виске вена выдавали ее ярость.
– Кто был на этих сходках? – слегка охрипшим голосом спросила она и тут же махнула рукой. – А впрочем, не говори, сама знаю…
Самые именитые и уважаемые бояре поддерживали молодого наследника. Патрикеев и Федор Курицын стали уже откровенно дерзить правительнице. Жену же Ивана Молодого, Елену Стефановну, дочку молдавского господаря, называли царицей в ее, Софьином, присутствии. А та только победно улыбалась. Перед внутренним взором царевны встало свежее, словно утренней росой умытое лицо Елены Волошанки: брови соболиные вразлет, удивительной голубизны глаза и точеный носик. Даже сам государь стал больше прислушиваться к невестке, нежели к своей законной жене. А вездесущие московские кумушки уже вслух, не опасаясь царицыного гнева, мололи языками о слабости Ивана Третьего к Волошанке. Софья почувствовала, как боль сжимает горло и мешает дышать. Как когда-то, в детстве, когда каждый старался напомнить толстой и неуклюжей девочке, что она не просто бедна, но к тому же и некрасива. Нет, она не могла себе этого позволить! Софья Палеолог не имела права быть слабой. Чувства и стенания – это для других! Поэтому, собрав волю в кулак, она вернулась к насущному. В конце концов в плетении интриг мало кто мог с ней сравниться. Наука власти впиталась в ее мозг с молоком матери, проникла с наставлениями отца, с прочитанными книгами о былой силе и власти ее предков, об ушедшем величии ее потерянной родины. Наследница великой империи имела одно право: действовать и побеждать. Другого выбора судьба ей не оставила.
Ознакомительная версия.
