Она уселась в кресло, а он остался стоять у камина, набивая трубку и с интересом поглядывая вокруг.
--Да, -- проговорил он наконец, -- здесь многое переменилось с зимы. Когда я приезжал сюда последний раз, мебель скрывалась под чехлами, а в вазах не было цветов. Все выглядело уныло и заброшенно. Ваш приезд преобразил Нэврон.
--Все пустые дома кажутся заброшенными, -- сказала она.
--Конечно, -- согласился он, -- но я имел в виду не это. Я хотел сказать, что Нэврон выглядел бы заброшенным, если бы не вы, а кто-то другой нарушил его уединение.
Она не ответила -- его фраза показалась ей не совсем понятной. Оба помолчали, затем он спросил:
--А, собственно говоря, почему вы сюда приехали?
Она подняла руку и принялась вертеть кисточку на подушке, лежавшей у нее под головой.
--Помните, вчера вы говорили о дурной славе, которой пользуется имя Доны Сент-Колам, о сплетнях, которые идут за ней по пятам? А что, если мне надоело быть Доной Сент-Колам? Что, если мне захотелось стать кем- то другим?
--А, вот оно что, -- произнес он. -- Значит, вы просто решили удрать.
--Уильям предупреждал меня, что вы именно так расцените мой приезд.
--У Уильяма большой опыт. Он помнит, что и я в свое время поступил точно так же. Когда-то в Бретани жил человек по имени Жан-Бенуа Обери. Он был богат, владел несколькими поместьями, у него были друзья, положение в обществе и верный, преданный слуга, которого звали Уильям. Но в один прекрасный день хозяину Уильяма надоело быть Жаном-Бенуа Обери и он решил сделаться пиратом. Он построил себе корабль и назвал его .
--Разве можно изменить свою судьбу?
--Как видите, можно.
--И вы счастливы?
--Я удовлетворен.
--В чем же разница?
--Разница между счастьем и удовлетворением? Сложный вопрос, сразу и не ответишь. Наверное, в том, что у довольного человека и ум, и сердце находятся в полном согласии, работают дружно и слаженно. Ум спокоен, сердце свободно, оба отлично дополняют друг друга. Ну а счастье... счастье капризно, оно может явиться раз в жизни -- и одарить ни с чем не сравнимым блаженством.
-- То есть вы хотите сказать, что удовлетворение прочно и долговременно, а счастье зыбко и мимолетно?
--Да, именно так! Впрочем, у счастья много оттенков. Я, например, до сих пор помню свою первую вылазку, когда мы решили захватить английское торговое судно. Все закончилось успешно, и мы благополучно доставили его в порт. Я был по-настоящему счастлив в эту минуту. Мне удалось достичь того, к чему я стремился, удалось, несмотря на все трудности.
--Да, -- проговорила она, -- да... Я понимаю.
--И таких минут, поверьте, наберется немало. Я испытываю счастье, когда заканчиваю рисунок и вижу, что под моим пером он обретает ту форму, которую я хотел ему придать. Вот вам и еще один оттенок счастья.
--Мужчинам проще, -- сказала она, -- природа создала их для творчества. Они могут сотворить счастье своими руками, с помощью силы, ума или таланта.
--Верно, -- ответил он, -- но и у женщин есть свое призвание -- дети. Воспитать ребенка не менее сложно, чем нарисовать хорошую картину или разработать план операции.
--Вы действительно так считаете?
--Разумеется.
--Мне это никогда не приходило в голову.
--Но ведь у вас есть дети?
--Да... двое.
--Неужели вы не чувствовали себя творцом, когда впервые держали их на руках? Неужели вы не говорили себе: ? Неужели вы не были тогда счастливы?
Она задумалась, а потом с улыбкой ответила:
--Да, пожалуй, вы правы.
Он отвернулся и начал разглядывать безделушки, стоявшие на камине.
--Вы слишком беспечны, -- проговорил он наконец, -- нельзя оставлять на виду такие сокровища, когда приглашаешь в гости пирата. Вот эта шкатулка, например, стоит никак не меньше нескольких сотен фунтов.
--Я вам доверяю.
--Совершенно напрасно.
--Я рассчитываю на вашу снисходительность.
--Про меня говорят, что я не знаю снисхождения.
Он поставил шкатулку обратно и взял в руки миниатюру Гарри. Некоторое время он разглядывал ее, тихонько насвистывая, потом спросил:
--Ваш муж?
--Да, -- ответила она.
Он ничего больше не добавил и молча водворил портрет на место. И это его молчание, а также то, что он ни словом не обмолвился о достоинствах или недостатках миниатюры, о ее сходстве с оригиналом, неожиданно больно задело ее. Она поняла, что он не слишком высокого мнения о Гарри, что он считает его жалким и никчемным. Ей стало досадно, что она поставила портрет на камин и что Гарри был именно таким, каким изобразил его художник.
--Портрет сделан очень давно, -- проговорила она, словно оправдываясь, -- еще до нашей свадьбы.
--Вот как? -- произнес он. Затем помолчал и спросил: -- А ваш портрет, тот, что висит в спальне, написан в это же время?
--Да, -- ответила она, -- точнее, сразу после помолвки.
--И давно вы замужем?
--Шесть лет. Нашей старшей дочери сейчас пять.
--А почему вы вышли замуж?
Она растерянно посмотрела на него -- вопрос был довольно неожиданный. Однако он задал его таким естественным тоном, словно речь шла о выборе блюд к обеду, и она, сама того не желая, ответила ему так просто и честно, как никогда не ответила бы себе самой:
--Из любопытства. А еще потому, что у Гарри были очень красивые глаза.
Слова ее прозвучали отстраненно, как будто их проговорил кто-то другой. Он ничего не сказал -- молча отошел к камину, сел на стул и достал из кармана камзола листок бумаги. Дона не видела этого, она смотрела прямо перед собой и думала о прошлом. Ей вспомнилась их свадьба, состоявшаяся в Лондоне, и толпы приглашенных, и то, как Гарри, совсем еще юный и наивный, напуганный важностью предстоящего события, решил немного подбодрить себя и так надрался на праздничном ужине, что с трудом дотащился до кровати. А потом было свадебное путешествие, и они колесили по Англии, подолгу гостя у его друзей, казавшихся ей жеманными и неискренними. Да и сама она в те дни сильно изменилась: она уже ждала Генриетту, чувствовала себя отвратительно и, не привыкнув к недомоганиям, сделалась злой, капризной и раздражительной. Пришлось оставить прежние веселые забавы, долгие прогулки, катание на лошадях, и это еще больше угнетало и раздражало ее. Если бы она могла побеседовать с Гарри, получить от него помощь, поддержку и утешение, возможно, ей стало бы легче. Но утешения его выражались в основном в глупых, вымученных шутках, которыми он надеялся поднять ее дух, и в неумеренных ласках, отнюдь не улучшавших ее настроения.
Она подняла голову и увидела, что француз рисует ее.
--Вы позволите? -- спросил он.
--Да, пожалуйста, -- поспешно ответила она, стараясь представить, какой он ее изобразит. Рисунок лежал у него на колене, ей была видна только его рука, быстро и уверенно скользившая по бумаге. -- А где вы познакомились с Уильямом? -- спросила она.
--В Бретани. Он ведь тоже бретонец, по матери. Разве он вам не рассказывал?
--Нет.
--Его отец был наемным солдатом. Судьба занесла его во Францию, где он встретился с матерью Уильяма. Вы заметили, какой у Уильяма сильный акцент?
--Да, но я приняла его за корнуоллский.
--Эти языки действительно похожи, оба произошли от кельтского. Что касается Уильяма, то впервые я увидел его в Кемпере. Он был нищ как церковная крыса, да к тому же замешан в одну неприятную историю. Парню явно не везло, и я решил ему помочь. После этого он сам изъявил желание поступить ко мне на службу. Английский он, по всей вероятности, узнал от отца. А до нашей встречи, кажется, успел еще несколько лет пожить в Париже. Впрочем, я никогда не вмешивался в его жизнь и не разузнавал о его прошлом. Захочет, расскажет сам.
--А почему он не плавает вместе с вами?
--О, тут все очень просто, ничего романтического. Дело в том, что у Уильяма слабый желудок. Пролив, отделяющий Корнуолл от бретонского побережья, для него непреодолимое препятствие.
--И поэтому он с благословения своего хозяина решил устроиться в Нэвроне?
--Совершенно верно.
--И теперь бедным корнуоллцам приходится дрожать за свое добро, а корнуоллкам не спать ночами, опасаясь в любую минуту расстаться с жизнью... И не только с жизнью, как уверяет меня лорд Годолфин.
--Думаю, что корнуоллки обольщаются на свой счет.
--То же самое и я хотела сказать лорду Годолфину.
--Что же вас удержало?
--Побоялась его шокировать.
--Французов почему-то всегда -- совершенно незаслуженно -- обвиняют в волокитстве. Мы гораздо скромней, чем о нас думают. Ну вот, ваш портрет готов.
Он протянул ей листок и откинулся на стуле, засунув руки в карманы камзола. Дона молча рассматривала рисунок. Лицо, глядевшее на нее с маленького клочка бумаги, принадлежало не ей, а той Доне, в существовании которой она не хотела признаваться даже себе самой. Она узнавала черты лица, волосы, глаза... Но выражение, таившееся в этих глазах, было до странности похожим на то, которое она иногда ловила в зеркале, оставаясь наедине сама с собой. Это был портрет женщины, у которой не осталось никаких иллюзий, -женщины, смотревшей на мир через узенькое оконце и видевшей в нем только разочарование, горечь и пустоту.
