На улице толпился народ, но копы и ребята из ПОКО расчистили проезд, и Фэншоу вместе со своим комитетом поехал к Одеону, который располагался всего в трех или четырех кварталах оттуда. Я же пошел пешком, расталкивая толпу, и добрался до места, когда они уже вошли внутрь. У дверей стояла охрана. Я увидел Мак-Донована, своего дружка из полицейского управления, но он схватил меня за плечо и не дал проскользнуть мимо.
— Не вздумай туда соваться, Малыш, — говорит. — Те парни знают, кто ты и что ты, и если попадешь к ним, думаю, от тебя не останется чего похоронить можно.
— И все-таки посмотреть хочется! Может, найдется уголок, а, Мак?
Тут он показывает на боковую дверцу, обитую железным листом, и открывает ее.
— Лезь по этой лестнице, — говорит он. — Охрана Президента может тебя послать подальше, но если сумеешь пройти, оттуда все видно.
Вот я взобрался по лестнице — и наткнулся лбом на дуло: часовые там, наверху, не дремали. Но я сумел одного расположить к себе, и он позволил мне устроиться в уголке, откуда я мог все видеть, никому не мешая.
Одеон — это большой, квадратный зал для танцев, без признаков мебели. Только на одной стене устроена галерея, где обычно играет оркестр: там я и оказался. На галерею вела единственная лестница, вход на нее был заперт и охранялся. Внизу имелось еще несколько таких дверец, все обитые железом и под охраной, а высокие окна были все заколочены досками. Зал был полнехонек, тысячи полторы народу, кое-кто хорошо одет, другие — большая часть — в лохмотьях любых сортов, но все как один просто плясали от ярости: трясли кулаками, выкрикивали в адрес галереи всевозможные проклятия и угрозы, что именно они сделают с ПОКОвцами, когда освободятся.
Пляска сумасшедших — вот на что это было похоже. Глядя сверху, в ярком освещении можно было видеть только вопящие рты, перекошенные лица и кулаки, бессильно метящие в Президента. Я бы ему, право, дал награду за хладнокровие. Он сидел с несколькими комитетчиками, молча глядя на беснующуюся внизу свору, спокойный, как рыба во льду. Слева и справа от него стояли большие бронзовые треножники, покрытые бархатной тканью, как в ателье у фотографа. Сзади маячили с полдюжины ПОКОвцев, и солдат круче я нигде не видал.
Наконец Фэншоу поднялся и махнул рукой, призывая к тишине. В ответ послышались крики ненависти, но он стоял и смотрел на толпу сверху вниз, будто сама смерть с глазами-ледышками, и крики умолкли. Настала такая тишина, словно зал вдруг опустел. И тогда он заговорил, и в голосе его проскакивали электрические разряды.
— В этом помещении я вижу нескольких настоящих амурканцев, стыд им и позор, — сказал он. — Их совратили и увели с пути истинного, но ведь именно их народ избрал, им доверил вести свои дела! Я весьма сожалею об их участи, но благодарить за все они должны лишь самих себя. Что касается прочих присутствующих, все вы прибыли из других стран, гонимые нуждой или угнетением. Вы приехали сюда, и Амурка приветствовала вас. Нигде больше не встретили бы вы такого великодушия и щедрости! В течение года она уравняла вас в правах со своими старейшими обитателями. Она предоставила вам бескрайние земли, чтобы вы могли найти себе место и проявить все свои природные способности. Вот что Амурка сделала для вас. И что же вы сделали для Амурки? Вы нарушили ее законы, опозорили ее города, развратили ее граждан неправедно добытыми деньгами, взломали систему правосудия, убили тех хранителей мира, которых не удалось развратить. Одним словом, вы столько всего натворили, что наконец мы, настоящий народ, вынуждены были подняться и показать вам, что существует еще, жива еще Амурка, и прежде, и ныне добрая, снисходительная, великодушная, но наделенная также силой для покарания тех, кто ее обижает. Вы сами заставили нас. Вы не оставили нам иного выбора. Я все сказал. Приступайте!
После этих слов охранники, стоявшие по сторонам от него, сдернули бархатные покрышки с двух пулеметов. Закаленные в бою со злом граждане заняли позиции, и бойня началась.
Я глянул вниз. Стадо ринулось к дверям. Другие полезли на заколоченные окна. Еще кто-то пытался вжаться в угол; они там сбивались кучками, будто крысы, когда чуют рядом терьера. Я видел, как они мечутся и вопят, и дергаются, и падают, и пытаются спрятаться за спинами других, и мертвые тела валятся грудами, и судьи лежат один на другом, и мэр бежит, вскинув руки. Все, все это я видел, но тут… но тут…
— Ну, что же дальше случилось?
— Эх, я же сказал с самого начала, эта карга забренчала своим помойным ведром, и этот звук перекрыл тарахтение пулеметов, и она принялась делать книксены и кудахтать, она-де думала, будто бы я уж встал и ушел…
Мы долго сидели, храня недовольное молчание.
— Вы имеете в виду, — воскликнул я наконец, — что все это вам приснилось?
— Называйте это сном, ежели желаете, — ответил он, вынимая изжеванную сигару изо рта. — Я бы предпочел назвать это видением. На самом деле ничего такого пока не случилось. Но погодите маленько, ребята, дайте срок!
Бедный старина Малыш! Мы почувствовали, что окончание его рассказа несколько отдает провалом. Но конец его собственной истории получился намного драматичнее. Спустя несколько дней мы обнаружили короткую заметку в утренней газете: «Американец по фамилии Уилсон был найден полицией вчера рано поутру на крыльце жилого дома по улице Карлайл, в Сохо, с несколькими ножевыми ранами на теле. Нападающие, видимо, поджидали его в тени за дверью и напали, когда он по своему обыкновению возвращался домой ранним утром. Он еще был жив, когда его нашли, но отказался сделать какое-либо заявление и умер по дороге в больницу. В настоящее время нет никаких ключей к этому происшествию, убийцы скрылись. Но у нас есть основания считать эту трагедию одним из эпизодов гангстерской войны, которая сотрясает ныне Америку».
Оскар Уайльд
СФИНКС БЕЗ ЗАГАДКИ
Однажды я сидел в Cafe de la Paix, за одним из столиков, выставленных на улицу, и смотрел на блеск и нищету парижской жизни. Потягивая вермут, я разглядывал необыкновенное сочетание надменной пышности и глубочайшей нужды, мелькавших прямо передо мною. Вдруг я услыхал свое имя; обернувшись, я увидал лорда Мерчисона. Мы не виделись со времен обучения в колледже — почти десять лет, — и я был рад нашей встрече; мы тепло пожали друг другу руки. В Оксфорде мы были близкими друзьями. Я очень любил его, он был такой красивый, такой жизнерадостный и к тому же в высшей степени достойный человек. Мы, студенты, не раз говорили о нем: он был бы лучшим из людей, если бы не его полное неприятие лжи. Впрочем, мы восхищались им прежде всего за его невероятную искренность. Теперь же лорд Мерчисон, судя по всему, весьма сильно изменился. Он выглядел встревоженным, и, казалось, некие сомнения одолевали его. Вряд ли это объяснялось скептицизмом, ставшим обычным в наши дни: Мерчисон был убежденным консерватором и верил в Писание столь же твердо, сколь и в палату лордов. Поэтому я счел, что причиной его треволнений может быть женщина, и спросил, женился ли он уже.
— Я не понимаю женщин настолько хорошо, чтобы жениться, — ответил он.
— Мой дорогой Джеральд, — сказал я, — женщин надо любить, а не понимать.
— Я не могу любить там, где не могу доверять, — возразил он.
— О, я уверен, Джеральд, у вас есть какая-то тайна! — воскликнул я. — Поведайте же мне ее!
— Давайте съездим куда-нибудь в другое место, — сказал Мерчисон, — здесь слишком людно. О нет, только не желтую коляску, пожалуйста! Прошу вас, выберите экипаж любого другого цвета — вот, этот темно-зеленый вполне подходит, — произнес он нечто загадочное, и через несколько мгновений мы уже катили по бульвару в сторону Мадлен.[9]
— Итак, куда поедем? — спросил я.
— О, да куда хотите! — отозвался Джеральд. — Я бы предложил Restaurant des Bois, там можно пообедать, а потом вы расскажете мне о себе.
— Я бы сначала послушал вас, — возразил я. — Ужасно хочется услышать вашу тайну!
Лорд Мерчисон достал из кармана небольшой сафьяновый футляр с серебряной застежкой и передал мне. Я раскрыл его и увидел фотографию высокой, стройной женщины. Распущенные волосы и большие глаза, глядевшие чуть рассеянно, создавали удивительно яркий, необычный образ; так выглядят ясновидящие. Одета женщина была в дорогие меха.
— Что вы скажете об этом лице? — спросил Джеральд. — Как по-вашему, оно искренне?
Я пристально вгляделся в лицо женщины. Человек с таким лицом, подумалось мне, наверняка хранит какой-то секрет, однако добро или зло кроется в нем, понять было невозможно. Женщина на фотографии была очаровательна, но казалось, что ее прелесть, будто лицо фантасмагорической скульптуры, слеплена из множества тайн. Незнакомка представлялась мне скорее одухотворенной, нежели красивой. На ее губах играла легкая улыбка, слишком утонченная, чтобы ее можно было назвать милой.
