В общем, решили вторым тоже заняться.
Я потряс головой, пытаясь разогнать туман и рассуждать логически.
— Ну хорошо, второй выстрел — ладно… Но почему первым занимаются одни, а вторым — другие? Какая разница я не понимаю? И почему вы говорите, что это такая уж редкость? Сколько раз я в кино видел: выскакивают двое и прошивают жертву сразу из двух автоматов… Ну асфоманты для надежности выстрелили дважды, ну и что? При чем здесь мы — и вы тоже?
— Нет, Владимир Владимирович…
— Володя, — перебил я. Не то чтобы мне хотелось фамильярности — отнюдь. Просто я не привык, чтобы ко мне обращались по имени-отчеству, и всегда чувствую себя при этом немножко Маяковским.
— Хорошо — Володя… Видите ли, Володя… Второй стрелявший едва ли мог быть асфомантом. Я хочу сказать: едва ли оба могли принадлежать к одной и той же организации. Первый выстрел был сделан издалека, из очень современного оружия, с оптическим прицелом. Второй — с близкого расстояния, из допотопного револьвера, в затылок. Первое оружие брошено на месте — все, как положено. Второго пока не нашли…
Знаете, что я вспомнил, пока он все это говорил? Ленту Мёбиуса! Весь этот дурацкий разговор и то, что отец бормотал потом, у себя в кабинете. Какое-то мне померещилось смутное сходство. Наверное, надо было тогда же поделиться с Мышкиным… А я подумал, что в голову лезет черт знает что, и отогнал эту мысль как не имеющую отношения к делу.
Соображай я чуть лучше, я бы, наверное, задал такой вопрос: «И что из того, что стрелявших было двое? Почему из этого следует, что нужно цепляться к нам?» Иными словами: «При чем здесь все-таки мы?»
Но его сообщение вызвало в моей голове — и без того уж дурной — окончательный сумбур, я растерялся — и не спросил.
Этот разговор оставил у меня странный осадок — ощущение незаконченности, что ли… Как будто мы с ним о чем-то недоговорили… Может быть, из-за этого недосказанного Мёбиуса, а может, из-за чего-то другого. Почему-то мне казалось, что я должен разыскать его и поговорить с ним еще раз. И я пришел к нему, но гораздо позже… А тогда я все ждал, пока прояснится голова, и, кроме того, вдруг оказался по горло занят — у меня появилась новая и непривычная обязанность.
(Только что перечитал этот кусок и подумал, что вышло как-то уж очень сумбурно. Ну что это значит — «мелькнуло лицо… Мышкина»? Надо было как-то по-другому. Рассказать, как он вошел, как представился, что сказал… А то: ах, извините! Ах, у меня память отшибло! Хотя… Беда-то в том, что ее у меня и правда отшибло. Не помню я, как он у нас очутился, не помню, с чего начал… Может быть, имело бы смысл все сочинить — разные мелкие детали, не затрагивая, разумеется, самого сюжета. Но… У меня другая идея. И вот еще что. Если вместо связного рассказа четкой картины получились осколки, как в калейдоскопе — то ведь это полностью соответствует моим тогдашним ощущениям. Может, это не так уж и плохо? Не знаю… Опыта у меня, как уже было сказано, никакого. Пусть остается, как есть. Поглядим, что получится…)
А занят я был вот чем: я утешал Ольгу. Она позвонила мне дня через три после похорон и попросила заехать. Почему именно меня — не знаю, могу только догадываться. С некоторой точки зрения, я был последний человек, которого следовало приглашать в такой ситуации… Хотя… приглашать всех прочих рыцарей тоже было совершенно невозможно. Ну кто из них захотел бы разделить с ней ее горе? А я, по крайней мере, имел непосредственное отношение к тому, кого она любила. И потом, у меня довольно мягкий характер… В общем, все это гипотезы, а факт остается фактом: она позвала именно меня и, когда я приехал, заговорила со мной так, словно подразумевалось, что я все знаю и наверняка ей сочувствую. В этом была какая-то беззастенчивость — как будто я сам не был влюблен в нее, а ее возлюбленный не был моим отцом… Но Ольге было не до психологических тонкостей — она лихорадочно искала соломинку, чтобы ухватиться. Что касается меня, то мои чувства совершенно переменились…
Эта перемена меня и самого удивила. Конечно, эта Ольга не имела ничего общего с той, которую я привык видеть раньше. Эта Ольга была тихая, заплаканная и напуганная. Весь лоск куда-то соскочил, повелительные интонации и уверенные манеры куда-то подевались. Но человек-то ведь остался… Я вдруг с изумлением обнаружил, что не испытываю к ней никаких чувств, кроме, разве что, жалости… Выходит, я был влюблен не в нее, а в эффектную оболочку? Ведь это примерно то же самое, что влюбиться в Одетту, а потом разлюбить ее лишь за то, что дома она ходит без пачки и моет посуду… Получается, что я был круглый дурак!.. Ну да ладно, не в этом, в конце концов, дело… И все же я чувствовал себя с ней повязанным и не мог не откликнуться на призыв о помощи. Расстановка сил полностью переменилась. Раньше я был для нее ребенком, сопливым воздыхателем, которого не стоило воспринимать всерьез. Теперь я словно внезапно повзрослел, а она превратилась в ребенка. Бог ты мой, как я был бы счастлив каких-нибудь несколько дней назад!..
Между прочим, когда я к ней ехал, я еще этого не знал. Я хочу сказать — не знал, что на самом деле я ее не люблю. Я думал, что просто отупел от пережитого потрясения, а увижу ее — и все встанет на свои места. Я даже извлек по такому случаю из шкафа новую рубашку… А на самом деле, все это один только морок. Петух прокричал… и все.
Итак: она позвонила, и я к ней приехал. Тетки не было дома, и никого из посторонних тоже не было. Ольга вышла мне навстречу в темно-коричневом платье с глухим воротом, хотя было довольно жарко, страшно бледная, с распухшими веками. Не говоря ни слова, она взяла меня за руку и повела в «диванную». Окна были почему-то плотно зашторены, над диваном горело бра. На диване лежала обложкой вверх раскрытая книга. Я бросил на нес взгляд — это был «Фауст». Ольга и Гёте — это как-то плохо совмещалось, что-то тут было не так… Я перевел взгляд на Ольгу.
— Почему ты так смотришь? — спросила она после секундной заминки. —
