— Почему?
— Вы сами прекрасно знаете! Ваша левая нога. Конечно, мои коллеги сразу поняли, как обстоят с ней дела. Благодаря покушению, последовавшему затем лечению и покою в больнице, вы получили некую отсрочку. Однако кровообращение в этой ноге находится в катастрофическом состоянии, — несмотря на все. В ближайшее время стопа начнет синеть.
— Пока ничего такого нет.
— Но при ходьбе вы постоянно ощущаете боль. И не спорьте! Нога не может не болеть.
Я только молча кивнул.
— Хирургу было бы легче ампутировать ногу немедленно.
— Нет! — воскликнул я с жаром. — Не хочу! Я столько времени пролежал в этих стенах. И хочу еще раз — только один раз! — побыть на воле перед ампутацией. Неужели вы не можете меня понять?
— Разумеется, могу. А тем временем…
Я не дал ему договорить:
— Мадам Дельпьер еще не в курсе.
— От нас она ничего не узнает.
— Значит, это придется сделать мне! А на это нужно какое-то время. Хотя бы немного.
Он тяжело вздохнул.
— Сколько времени вам понадобится?
— Скажем, четыре недели. После Рождества и Нового года я буду готов.
— Откуда взялся этот срок?
— Я… — Комок в горле заставил меня откашляться. — Рождество и Новый год мне хотелось бы отпраздновать вместе с Анжелой, я ей это обещал. Поехать куда-нибудь, веселиться и танцевать. Главное — танцевать, доктор Жубер! Ведь она ни о чем не догадывается!
Он грустно посмотрел мне в глаза и сказал:
— Ну ладно. Но начало января — последний срок. До той поры стопа и часть голени наверняка посинеют, и у вас опять начнутся страшные боли и приступы. Ваше сердце не стало работать лучше, как вы легко можете себе представить.
— Вы просто засыпали меня радостными известиями, господин доктор…
— Я только говорю вам правду, вот и все. Ногу придется отнять. Так и быть, даю вам последнюю отсрочку. Но дальше отступать некуда.
— Прекрасный рождественский подарок преподнесу я Анжеле.
— Она вынесет все с выдержкой и любовью, — сказал он. — Теперь я ее хорошо знаю. Она — великолепная женщина. («Une chic femme» — сказал он, и мне сразу вспомнилось, что те же слова сказал старик на лестнице у ресторана «Эден Рок», к подножию которой причаливали шлюпки с яхт. Это было давным-давно, и старик этот рассказал нам о своей жене, сбежавшей с цветоводом из Граса.)
В тот день, 6-го ноября, шел сильный дождь, когда я прощался с врачами и сестрами и благодарил их всех. Анжела привезла мне в больницу белье, костюм, туфли и плащ. Явились и Руссель с Лакроссом и Тильманом. Они настояли на том, что будут сопровождать нас до дома. И на первое время оставят меня под охраной, сказал Руссель. Если я выйду из дома, полицейские будут меня прикрывать и повсюду следовать за мной. В остальное время один из них будет дежурить у двери квартиры, а другой — перед входом в подъезд. Признаюсь, я очень обрадовался этой охране, потому что именно первые дни покажут, на каком мы свете. Необходимость сообщить Анжеле о предстоящей ампутации очень меня угнетала, и мне стоило больших усилий делать веселое лицо. Кроме того, я еще и боялся самой операции. Но на Рождество и Новый год мы с ней еще потанцуем, как я и обещал.
В таком настроении я и покинул стены больницы Бруссаи, этого образцового лечебного учреждения, где меня вернули к жизни. Больница эта занимает огромное белое здание. В ней имеется центральный корпус, через который попадаешь в клинику, и по обе стороны от него — боковые корпуса, тоже очень большие и высокие. Выйдя вместе с Анжелой на воздух, я увидел, что против центрального высится еще один корпус. Между ними — просторная незастроенная площадка, на которой росли несколько очень высоких и красивых пальм, с листьев которых сейчас капало. Эркер центрального корпуса покоится на круглых колоннах. Слева от выхода из больницы — автостоянка перед низенькой оградой, позади которой часовенка. Когда в меня стреляли, стояло жаркое, чудесное, ослепительное, переливающееся всеми красками лето. Теперь же многие цветы уже осыпались, небо было почти черное, повсюду уже горели фонари, и холодный дождь брызнул мне прямо в лицо. Анжела поставила свой «мерседес» на стоянке и теперь пошла к нему, чтобы подогнать к дверям. Тильман, Руссель и Лакросс прибыли на трех машинах и теперь вытянулись в колонну. Лакросс ехал первым, вторым — Тильман, третьей — Анжела и замыкал колонну Руссель в своем «ситроене». Я заметил несколько человек в плащах, явно поджидавших нас и теперь заспешивших к своим машинам. Три их машины встроились в голову колонны, и мы медленно тронулись.
— Ничего себе охрана — целый конвой, — сказал я.
— И слава Богу, — заметила она.
От просторной площадки перед клиниками асфальтированная дорога, обсаженная пальмами, ведет к выезду с территории больницы. На асфальте нарисованы стрелки, предписывающие, как въезжать и как выезжать. Дорога проходит под сводчатыми воротами и делает поворот, огибая административное здание, стоящее неподалеку от ворот. Подъезжающие машины вытягиваются в цепочку на одном повороте вокруг этого здания, отъезжающие — на другом, по другую сторону от него. Непосредственно перед административным зданием — широко распахнутые решетчатые ворота с фонарями на опорных столбах. Решетчатая ограда тянется от ворот в обе стороны.
Лакросс и Тильман уже выехали из ворот на улицу, которая называется Грасская. Она здесь довольно узкая. Против больничных ворот имеется еще одна автостоянка и стоянка такси. Из-за того, что улица здесь узка, а движение очень оживленное, перед больницей стоят два светофора. Горел красный свет, поэтому Лакроссу и Тильману пришлось затормозить. Анжела остановила машину прямо на выезде из ворот.
Я увидел в водительском окошке большого «бьюика», стоявшего на автостоянке против ворот, вспышки выстрелов, целую очередь. Еще подумал: «Не иначе, как автомат».
Анжела вскрикнула. Я оторвал ее от руля и спихнул на пол машины. Двигатель вздрогнул и остановился. Я услышал бешеную ругань. Потом интенсивную стрельбу. Сопровождавшие нас полицейские ответили огнем. Тильман и Лакросс наверняка тоже стреляют, тупо подумал я. Бешеная злоба пронзила меня. Я должен увидеть, что там происходит! Я должен узнать, какая сволочь стреляла в нас!
Я распахнул свою дверцу и на ходу бросил Анжеле:
— Ни в коем случае не вставай, пока я не вернусь!
Потом я пополз на животе вокруг машины, чтобы иметь обзор. Заметил, что прохожие в ужасе попадали на землю. Несколько полицейских тоже лежали на тротуаре, другие укрылись за решеткой и бетонными столбами ворот. Они вели бешеный огонь по «бьюику» — до него было меньше десяти метров. Там, на стоянке, и таксисты попадали на землю. Одна пуля, рикошетом отскочившая от каменной стены, вдребезги разбила витрину продовольственного магазина на противоположной стороне улицы сразу за светофором. Крики, шум, женский визг. Все происходило куда быстрее, чем я могу описать. С каждой минутой становилось темнее. Только что гремели выстрелы, и вдруг наступила мертвая тишина. Я увидел, как двое полицейских зигзагами помчались к «бьюику». Я тут же последовал их примеру. Мы одновременно подбежали к бежевой машине, у которой и лобовое и боковые стекла были вдребезги разбиты выстрелами. Боясь, что меня опередят, я рванул водительскую дверцу, чтобы увидеть эту сволочь, этого мерзавца, только что опять пытавшегося меня прикончить. Из распахнутой дверцы прямо на мокрый асфальт вывалился человек в синем плаще. Он упал лицом вниз. Теперь меня было не остановить. Я рухнул на колени и перевернул того на спину, чтобы увидеть его лицо. И увидел — боннского налогового ищейку Кеслера. Увидел лицо этого верзилы, всегда взиравшего на нас так холодно, так повелительно, так безжалостно и властно. Теперь глаза его были полузакрыты. Теперь это лицо было белым, как полотно. По-видимому, в него попало несколько пуль. Он был при смерти. Воздух со свистом вырывался из его рта. Плащ распахнулся. Костюм весь пропитался кровью. Кеслер был почти мертв, но жизнь еще теплилась в нем. В этот момент я потерял власть над собой. Я рванул его подальше от машины, чтобы он лег плашмя на спину. При этом что-то грохнуло. Это выпал его автомат. Отто Кеслер лежал на асфальте, и как ни старались полицейские оторвать меня от него, ничего у них не вышло. Вне себя от ярости я заорал на Кеслера, на этого аса немецкой налоговой службы:
— Почему ты это сделал, сволочь?
Он молчал.
Я врезал ему в челюсть. Мне было все равно, мне теперь все было безразлично.
— Отвечай!
Теперь полицейские от меня отстали — видимо, никто из них не понимал по-немецки, но они все же догадались, что я пытаюсь вытянуть признание из уст умирающего. Их коллеги едва справлялись с толпой любопытных, напиравших со всех сторон. А дождь все лил и лил.
