– Соловей.
В чопорной обстановке особняка выводил свои коленца русский соловушка. Это был матерый самец, разумеется, не по виду, а по количеству звуковых фраз. Питер насчитал их больше десяти.
– Luscinia luscinia, – профессорским тоном подытожила Клэр. – Записан очень хороший образец.
– Так это запись! – с притворным разочарованием в голосе воскликнул Питер. – Ну. А я думал… Императрица! А соловей-то у вас механический и роза – ненастоящая.
– Убью, – прошипела Клэр и растопырила пальцы, готовая броситься на него. – Задушу недостойного мерзавца…
В этот момент над их головами раздался свист с прищелкиванием нового лесного маэстро.
– Клэр. Я знаю его. Певчий дрозд. Бабушка мне рассказывала, что они пропевают такую фразу…
– У мерзавцев не бывает бабушек… По латыни это…
– Тише. Давай без латыни. Сейчас мы проверим. «Фи-липп, фи-липп, при-ди, при-ди, чай-пить, чай-пить…» Слышишь? Подходит.
– Как ты сказал? Я должна это записать… Нет, потом. Пойдем лучше пить чай…
Но вдруг среди звуков леса раздался резкий гортанный кашель.
– Клэр, а это что такое?
– Это голос самой крупной птицы семейства вороновых. И самой редкой. Corvus corax…
– Ворон?…
Музыкальный центр уже играл мессу си-минор. Питер Дубойс встал с кресла и нажал на «stop». А потом… А потом светлая сказка его жизни про соловья и розу закончилась.
Он долго готовился к тому дню. Ему было пострашнее, чем первый раз выйти на ринг в клубе старого Джеки Страйка. В тот день он должен был первый раз привести Клэр к себе домой и познакомить ее с родителями. В который раз он оглядывал свою квартиру как бы посторонним взглядом, вернее, взглядом Клэр Эпплби. И понимал, что поспешные перестановки, покраски, побелки только подчеркнут скромность его квартирки.
Вся надежда была на Клэр, ведь ни разу за время их знакомства она ни словом, ни жестом не указала на пропасть, разделявшую их. Все, что между ними происходило, происходило над этой пропастью. А он только сейчас это заметил. И все из-за Клэр. Светлым ангелом она парила над провалом. И ни словом, ни жестом…
Он ждал ее на перекрестке у своего дома с букетом цветов, который не знал куда деть. Он то поднимал его перед собой, но находил себя торжественно-смешным. То опускал вниз, как веник, думая, что выглядит пошло. А Клэр все не появлялась…
Вдруг с соседней улицы вынырнул шикарный открытый «Кадиллак». Не снижая скорости, он сделал крутой вираж и затормозил напротив Питера с букетом. За рулем сидел Ричард Прайс, известный университетский плейбой, сын того самого Билли Прайса, без пяти минут миллиардера. Рядом сидел кто-то из парней его круга. На заднем сиденье весело подпрыгивала рыжая Сюзи и… белоснежная Клэр. Белоснежная – волосами, кожей и платьем.
– Питер, – крикнула Клэр, не выходя из машины, – сегодня никак не получится. Ричард уговорил меня поехать с ним на вечеринку в «Bishop Club». Ты не сердишься на меня, мой мальчик?
От этого «мой мальчик» Питера внутренне передернуло.
– Мы бы взяли тебя с собой, но вечеринка закрытая, – весело сообщила Клэр.
– Его бы туда все равно не пустили, – не поворачивая головы, заметил Ричард Прайс.
– Его бы даже не подпустили к автомобильной стоянке клуба, – поддакнул приятель.
– А букет можешь подарить мне, – захохотала рыжая Сюзи.
«Кадиллак» присел, как пантера перед прыжком, и резко рванул с места.
– Передавай привет мамочке, – услышал он голос Клэр, покрываемый хохотом компании и уносимый ветром…
Клэр… Бишоп… Где-то это уже было. Что-то такое он читал. Первая любовь…
Образ Клэр он вытравил из своей души навсегда, теперь здесь поселилось только честолюбие. Честолюбие – перед самим собой.
А что Клэр Эпплби? Через несколько лет вышла за какого-то богатого землевладельца из Луизианы… Впрочем, какая ему разница?
Питер Дубойс подошел к книжной полке. Из тесного ряда достал томик Набокова. «Подлинная жизнь Себастьяна Найта». Вот она – Клэр Бишоп. Первая возлюбленная Найта. Bishop —«шахматный слон». Черный или белый? Все-таки белый. Конечно, белый…
Не с тех ли самых пор в нем проявилось это пристрастие к Набокову? Клэр и Бишоп… Питеру была близка изощренная игра ума великого интеллектуала. Дубойс читал и перечитывал романы Набокова и все не мог уловить, как, в какой момент шахматные фигуры вдруг превращаются в людей, а люди совершают обратную метаморфозу… «И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью…» Клэр. Я опять тянусь к соловью? Где жизнь? А где литература? Сами мы живем, своей жизнью, или по Набокову и Пастернаку? Ряд литературных ассоциаций опять привел его туда, куда входить он себе запретил…
Нет, он должен разгадать эту шахматную задачу, чего бы то ни стоило. И тогда… Результат может быть прямо противоположный. Белое или черное. Те люди, игру которых он пытался теперь разгадать, могут убрать его как пешку, мешающую развитию комбинации. В любой момент. Только надо почувствовать этот момент первому, не увлечься, тогда пешка может выйти в ферзи.
Но каков их новый шеф? То, что было почти переварено целым ведомством, отнюдь не простачками, Хэмфри Ли Берч с первого же взгляда поставил под сомнение. И на чем основывались сомнения? На том, что слишком все съедобно. Порезано, отделено от костей, приправлено и расфасовано. Кушайте, господа из ФБР! Приятного аппетита!
А если пользоваться для сравнения шахматной доской, то опытный игрок сразу бы догадался: при такой расстановке фигур никакой игры нет. Кто-то расставил фигуры для шахматной задачки с очевидным решением. Мат в два хода. И фэбээровцы блестяще с задачкой справились, но настоящей шахматной игры не уловили.
Первый труп – помощник сенатора Фэрфакс. Пусть он будет ладьей. Лео Лопс. «Шестерка» Фэрфакса. Темная лошадка. Черный конь. Сделал ход конем и оказался в Штатах. Возможно, жертва случайная, незапланированная. А может, и нет? Предполагаемый убийца – турецкий террорист Мустафа Денкташ. Но какой-то очень умелой рукой сделан намек на его переодевание в женщину. Причем намек будто бы витал в воздухе. Когда ФБР намек понимает, он тут же растворяется. Кто первым подал эту идею? Откуда она взялась? А Мустафа, естественно, умер. От сердечного приступа. Какая случайность! Как красиво все сложилось! Вернее, как красиво все это кто-то сложил!.. Турок Денкташ – конечно, слон. Bishop… Но слон, по Набокову, а еще по жизни Питера Дубойса – это женщина?! Опять женщина…
В личном деле сотрудника ФБР Питера Дубойса среди лаконичных пунктов характеристики значилось: «Способен просчитать комбинацию на несколько ходов вперед. Честолюбив…»
Таня Розен – Григорий Орловский
Сан-Франциско, Калифорния —
Майами, Флорида
Апрель 1996
Лизавета сразу почуяла перемены, произошедшие с Татьяной. Если мать манкирует общением с детьми – это самый верный признак, что она влюбилась. Как кошка влюбилась.
Сперва-то Лизавета относила долгое отсутствие Тани на счет занятости в съемках, и Татьяне удавалось маскировать утрату материнских приоритетов ежевечерними звонками и бесконечными сюсюканиями, вроде того – ах, как я скучаю, и ах, как вы там без меня, мальчишки мои!
Но когда Таня, едва приехав домой во Фриско и побыв с сыновьями всего-то день, вдруг сорвалась по какому-то звонку… Лизавете все стало понятно.
Все-таки не первый год замужем, как говорят у них в России! И все-таки старшая она ей сестра…
Татьяна прилетела тогда, олицетворяя воплощенный ураган материнской радости. Всю дорогу из аэропорта – а Лизавета приехала с мальчишками ее встречать, – всю дорогу Татьяна в каком-то особенном возбуждении целовалась, хохотала, сидя с детьми на заднем сиденье. Лизавета, отрывая глаза от дороги, невольно поглядывала назад на эту идиллию в зеркальце заднего вида и дивилась, вот как сестрица по мальчикам-то соскучилась!
И мальчики тоже. Не то слово!
А сколько восторгов было, когда Таня стала распаковывать багаж и принялась одаривать ребят подарками!
И какие слезы навернулись у сестрицы, когда Митька, младшенький, принес из своей комнаты рисунок и, подойдя сзади и обняв Татьяну за шею, когда та сидела в кресле, сказал:
– Это, мамочка, я тебя нарисовал, как ты в кино снимаешься с папой…
Татьяна тогда порывисто принялась целовать его маленькие ручки и все приговаривала: «Любимый, милый, родной!»
А вечером, часов в одиннадцать, ей позвонил какой-то мужской голос. Лизавета уже по-хозяйски сама трубку сняла. Бархатный такой роскошный баритон спросил миссис Розен.
Татьяна вспыхнула, зарделась маковым цветом и, замахав рукой – мол разговор конфиденциальный, – убежала с трубкой к себе наверх… Лизавета и не слыхала, о чем они там говорили.
Но через полчаса, спустившись назад в просторный холл, Татьяна, пряча глаза в пол, вдруг объявила, что планы руководства изменились и ей надо срочно улетать на съемки.
