Вон она лежит рядом. Спит. Какая ни есть, а своя. И я решил — нет, завтра все ей расскажу, давно надо было. Надо, все-таки самый близкий человек.
28
А назавтра она меня оглоушила. Да что говорить, просто убила она меня.
С утра я заспался, поскольку поздно заснул. Сквозь сон слышал, она встала и начала по квартире шуровать. Встал, зарядку сделал, чин чином, она в это время в салоне пылесосила. Заметил, что она занавеси с окон сняла, как в воду глядел. Это значит, у нас пошла генеральная уборка, интересно, по какому случаю, не суббота, не праздник. Но вмешиваться не стал, предоставил полную свободу действий. Прошел на кухню, она в салоне окно моет спиной ко мне. Сказал доброе утро, ответила, но лицом не повернулась. Все еще не в духе, значит. Но уборка на нее всегда действует успокоительно, скоро отойдет.
Позавтракал, что она приготовила, и решил, не откладывая, сейчас и рассказать. Тем более она с раннего утра трудится, пора передохнуть. Вхожу в салон и говорю:
— Татьяна, перекур!
Она тереть перестала, повернулась ко мне, смотрит. Я говорю:
— Перервись на время, я хочу тебе кое-что рассказать.
Бросила тряпку, слезла со стула и говорит:
— Я тоже хочу с тобой поговорить.
— И поговоришь, что за проблема. Но сперва послушай, ахнешь, как услышишь. Ты только сядь, у меня история длинная.
Села, руки на коленях сложила и говорит:
— И ты сядь. У меня разговор недлинный, но лучше сядь.
Я смеюсь:
— Что это мы друг друга усаживаем, как в гостях.
Сел на диван напротив нее, она что-то пристально за мной наблюдает. Видно, думает, буду оправдываться насчет Кармелы. Ну, сейчас она про эту Кармелу забудет.
— Так вот, — говорю, — ты заметила, что ресторан наш закрылся? А знаешь почему?
Но она меня перебивает:
— Нет, про ресторан потом, сейчас я скажу.
Твердо так говорит, видно, мало еще поубирала, не успокоилась. Ладно, думаю, пусть сделает свое недлинное сообщение.
— Ну, говори.
Она воздуху в грудь набрала, рот открыла, словно кричать собирается, но сказала тихо:
— Я ухожу.
— Куда, — говорю, — уходишь? Ты же сегодня в ночную. Да посреди уборки.
— Нет, — говорит, — уборку закончу, все тебе приготовлю и уйду.
— Да что ж ты, — смеюсь, — так важно мне об этом объявляешь? На рынок, что ли? Иди себе на здоровье, сперва только послушай. Говорю тебе, ахнешь.
— Ахну… Нет, Миша, не на рынок. Я совсем уйду.
Я никак не пойму, чего она:
— Совсем, до самого утра уйдешь?
Молчит и все смотрит пристально. Я немного удивился, что за странное поведение. Говорю:
— Выражайся яснее. Что ты хочешь сказать? И говори скорей, потому что…
— Я быстро скажу. Еще раз. Миша, я ухожу от тебя.
— От меня?
— От тебя. Из дому. Совсем.
Тьфу ты, черт. Так рассказать хочется, и не дает. Что-то у нее там в умишке сварилось, а что, сама не знает.
— Татьяна, — говорю серьезно, — ну что ты плетешь. Если это насчет Кармелы, то глупости, я тебе сейчас все объясню.
Она будто удивилась:
— При чем тут Кармела?
— Вот именно, что ни при чем. Поэтому не выдумывай черт-те что, а слушай.
Тут только она глаза от меня отвела, голову опустила и говорит, грустно так:
— Нет, Миша, это ты меня не слушаешь. Или не слышишь. Я ухожу от тебя насовсем. Навсегда.
Не знаю даже, как отреагировать:
— Куда уходишь? Ты что, меня бросить хочешь?
— Да.
— С ума сошла?
— Не знаю, может, и сошла.
Так и есть. Ерунду какую-то выдумала, сама признает. И говорю ей, мягко, но строго:
— Таня, прекрати. Хочешь сердиться — посердись, но в эти игры я не игрок. Что значит — уйду? Куда ты пойдешь? К сыну, что ли? А впрочем, можешь пойти на пару дней, если им надо. Я не возражаю.
Помолчала еще немного, поглядела на меня грустно и говорит:
— Прости, Миша. Я решила.
29
Что мне в моей Татьяне всегда нравилось? Что переспорить ее ничего не стоит. Легко поддается на убеждение. Возразишь ей, и тут же уступает. Никогда на своем мнении не стоит, да и нет у нее своего. Для моих нервов такой характер лучше всего, я это еще в молодости осознал.
Но один подводный камень в характере все же есть. Редко-редко на него натыкаешься, всего два раза за всю жизнь помню.
Один раз, когда она Галкой забеременела. Я считал, что одного ребенка вполне достаточно, ему едва год исполнился, возни хватает. Говорю, делай аборт. Нет, сказала, буду рожать. И тут же я понял, что так и будет, не знаю как, но понял, хотя привычки к этому не было.
А второй раз с Израилем. Были мы как-то на первомайскую у ее родни, и ее двоюродный брат начал рассуждать про евреев. На мой взгляд, ничего даже такого не говорил, просто разговор, но мы пришли домой, а она мне — надо ехать. Тут я много возражал, и она даже ничего толкового в ответ сказать не могла, но факт, что мы здесь.
И вот этот подводный камень следует всячески обходить, не допускать, чтоб он вынырнул. А я допустил, сам не знаю как. Как она сказала «я решила», я на него прямо физиономией и наткнулся.
Короче, со мной вдруг сделалось что-то вроде истерики. Даже в озноб бросило, хотя жара. Нервы-то все это время были в напряжении и тут не выдержали. Я на нее закричал, ругался, кулаком по дивану колотил, она сходила на кухню, принесла мне воды, я стакан у нее из рук выбил. Она отошла в сторону, руки на животе сложила, подождала немного молча, потом взяла тряпку и стала вытирать воду с пола.
Успокоился немного и говорю, хотя сам слышу, что голос у меня не свой, не слушается:
— Ну что ты такое решила?
Тряпку опять положила, но не говорит.
— Ты видишь, что ты со мной сделала?
— Вижу, — отвечает.
— Больше такого не делай. Если есть претензии, скажи. А то ни с того ни с сего такие разговоры!
— Миша, — говорит, — это не разговоры.
Но у меня все же козырь в руках:
— Что ты решила? — говорю. — Бросить меня, человека в моем состоянии?
— Да, — говорит.
Прямо так и говорит — да!
— А где же совесть? Ты подумала, как я буду?
— Подумала, — говорит. — Я все обдумала и устроила, тебе не будет плохо.
— Да? Это как же?
— К тебе каждый день будет ходить нянечка из нашей больницы, купит тебе, приберет, приготовит, помыться поможет, все, что надо. Да ты и сам многое можешь, состояние твое сейчас уравновесилось, и серьезного ухудшения уже не предвидится. Я говорила с врачом.
— С врачом! — говорю, до чего же она на врачей полагается, и пытаюсь усмехнуться, но чувствую, рот кривится на сторону. — Много он знает про мое состояние. И нянечка твоя что, даром ходить будет?
— Нет, я буду ей платить.
— Ну да, ты же деньги по секрету откладывала, знаю, как же. Представляю себе эти суммы. А когда кончатся?
— Заработаю еще.
— А если заболеешь или работу потеряешь?
— Тогда будешь сам, как сможешь.
Тут я думаю, Господи, что это я делаю, я так с ней обсуждаю, будто уже поверил, согласился. Будто это все всерьез.
30
Оказалось, всерьез.
Вот и получилось, что права была моя мать, а не я. Век живи, век учись. Так я в мою Татьяну верил, так на нее полагался, и вот — всю квартиру вымыла, вычистила, белье перестирала, сварила обед на два дня, собрала небольшую сумку и ушла. Полгода до серебряной свадьбы не дожили. Даже прощаться как следует не стала, зачем, говорит, я через день-два зайду, гляну, как ты живешь. Заодно и вещей сколько-то возьму, а в следующий раз еще. Не грусти, говорит. И ушла.
А я остался один в пустой квартире. Я днем и так по большей части один, но фоном все время было чувство — только что ушла, да — скоро придет, да — поскорей бы пришла, либо наоборот — подольше бы не приходила.
Сознаю, что теперь мне следует переживать, перебирать прошлое, может быть, даже плакать. Или от злости с ума сходить. Но злости не чувствую, и плакать не хочется, и мыслей особых нет, только скучно как-то.
Взял сигарету, закурил, вкуса никакого нет, бросил.
Подошел к станку, осмотрел начатое панно. И панно скучное выходит, потому что по чужому рисунку. Тряпки, что дочь вчера принесла, Татьяна развернула, разложила на столике аккуратно по сортам, как я учил. И цвета все скучные, сероватых да черноватых больше всего. Голубого сколько-то, но тоже как застиранное и от серого мало отличается,
Стою и не могу понять — вот только что столько дел было, столько всяких забот, и вдруг сразу — ничего. И не хочется ничего, и занятия никакого, кроме ковриков, нет. Ну а раньше что было? Ведь то же самое, ничего же особенно не изменилось? Что же меня скука такая одолевает? Мне же никогда в жизни не было скучно.
Тут телефон зазвонил. Не хотел отвечать, но вдруг она? Вдруг одумалась? Нет, вряд ли. В крайнем случае забыла что-нибудь, про еду сказать или еще что-нибудь.
А я даже и не знаю. Хочу ли я, чтоб она вернулась? Да вроде и не очень. Тоже ведь скука одна.
